Джеми Аттенберг - Мидлштейны

Именно Беверли посоветовала ему написать снохе и попросить у нее разрешения увидеться с внуками.

— Сын тебе не помощник, переговоры вести не ему, — сказала она в то утро. — Запрет исходил от Рашели, и ты должен обратиться к ней напрямую.

Вокруг ее головы сверкали пылинки.

— Никаких звонков, никакой электронной почты. Не ленись, напиши настоящее письмо.

«Не ленись» она произнесла слитно, точно это было особое действие, термин, придуманный ею самой, потому что Беверли обладала силой творить слова.

— Излей на бумаге душу, объясни, как тебе не хватает внуков, вложи листок в конверт, наклей марку и отправь.

«Я жизни не представляю без Джоша и Эмили», — написал Ричард. Он начал выражаться, как Беверли. Уже неплохо.

— А дальше?

— Жди.

И вот спустя неделю Рашель стояла перед ним с рецептом в руке и недоверием во взгляде.

— Я ничего еще не решила.

Она протянула ему рецепт на таблетки от сердца — для Эди. Если сноха рассчитывала, что Мидлштейн почувствует угрызения совести, то она не ошиблась.

— О чем ты? — спросил он.

«Побольше молчи, пусть она сама все скажет», — посоветовала Беверли. Ричард был с ней полностью согласен, он уже знал, что такое спорить с разгневанной женщиной.

— Я не хочу, чтобы дети думали, будто мы вас прощаем. Это не так.

— Конечно.

Он даже не собирался объяснять, почему бросил жену с ее истериками, диабетом, сердечной недостаточностью и целым букетом других болезней. Рашель ничего и слушать не станет, пусть Ричарду его доводы казались вполне разумными.

И Беверли — тоже! Только она его понимала. Ее отец был горьким пьяницей — во время Второй мировой побывал в плену, и это его сломило.

«Мы очень его жалели», — сказала как-то раз Беверли. Ричард кивнул. Все они в детстве слышали рассказы о тех временах. И тут она грустно и чуть рассеянно добавила (кажется, тогда Ричард в нее и влюбился): «С такими людьми непонятно, что тяжелее: смотреть, как они живут или как умирают».

— Скоро бней-мицва, — продолжала Рашель. — Будут все родственники. Конечно, мы с Бенни хотим, чтобы вы пришли. И прочли киддуш, [16] Киддуш — благодарственная молитва за освященные и дарованные Богом дни Субботы и праздников. разумеется.

От снохи так и веяло официозом. Спина прямая, каждый волосок на месте, ногти с жемчужно-розовым лаком; вся — выглаженная, скованная, зажатая в рамках приличий. Рашель напоминала типичного покупателя антидепрессантов. (Ричард не был врачом и не хотел говорить об этом сыну, но думал, что ей неплохо бы попить таблетки.)

— Я обязательно приду, — сказал Мидлштейн. — Прилечу на крыльях.

— Крыльев не надо.

— Это выражение такое.

— Знаю. — Рашель вдруг покраснела, засуетилась.

«Как ей тяжело, — подумал Ричард. — Но почему?..» В этот момент слабости он и попытался сорвать банк.

— Можно мне повидаться с ребятами до бней-мицвы? Я мог бы свозить их в синагогу. Скажем, в пятницу или на следующей неделе.

Именно Беверли подсказала ему насчет вечерней службы. Если он действительно любит близнецов (о да, очень любит!), ему нужно мыслить нестандартно. Последние слова Беверли произнесла с удовольствием. Конечно, есть пиццу, ходить в кино и по магазинам куда веселей, но Ричард еще не заработал права повеселиться с ненаглядными внуками. По крайней мере, с точки зрения снохи. Пятничная служба — не шутки, а пища для глубоких размышлений. Намек же заключался в том, что нестандартно мыслить Ричард не умел. В этом Беверли была совершенно права: он никогда не выходил за рамки. (А что плохого? Он привык.) Однако, уйдя от жены в шестьдесят, Ричард вырвал себя из этих проклятых рамок, бросил прямо в огромный мир, и если бы не решился на это, никогда бы не встретил Беверли.

— Я поговорю с Бенни, — сказала Рашель, и ее лицо приобрело нормальный золотистый (хоть и не без помощи автозагара) цвет.

Ричард снова отдал ей инициативу. Любит быть сверху, подумал он и невольно представил, что занимается сексом. Не с невесткой, конечно, а с Беверли, зеленоглазой Беверли, такой земной и в то же время волшебной, близкой и недоступной. Он поддерживал ее, она покачивалась на нем взад-вперед — приветствие, знакомство двух тел, взрывной обмен какой-то особой информацией. Беверли на его члене, Беверли у него на лице, Беверли целый день и всю ночь.

Беверли!

На следующей неделе они поехали в синагогу. Рашель, конечно, согласилась — нельзя же отказать деду, который искренне хочет отвезти детей в храм. Наверняка на этот счет было правило в каком-нибудь руководстве для снох.

Ричард не спеша двигался по центральному проходу, а следом семенили внуки, молчавшие с тех самых пор, как сели в машину. Он помахал Конам и Гродштейнам, Вейнманам и Франкенам — семейным парам, с которыми постоянно встречался тут в последние сорок лет. Все они ездили друг к другу на бар-мицвы, свадьбы и годовщины. Слава богу, пока не на похороны, хотя и их придется посещать — снова и снова, пока не останется никого.

Каково это — быть последним? Кто доживет до той поры? Может, Альберт Вейнман, который плавает по утрам, на выходных играет в гольф и придерживается особой диеты? Лорен Франкен, которая перенесла две мастэктомии, а теперь шутит, что рано отделалась и впереди у нее спокойное плавание? Определенно, не Бобби Гродштейн, судя по тому, как он курит сигары после ужина.

Ричард подумал о своей практически бывшей жене с ее ожирением и тайными визитами на кухню (каждую ночь он слышал, как она открывает шкафчики, разрывает упаковки и хрустит, хрустит, хрустит в тишине их спящего дома, улицы, города и планеты; он давно потерял надежду ее остановить). Она закупалась продуктами дважды в неделю. Ричард знал, куда все девается, однако не мог удержаться и всякий раз спрашивал: «Да чего же тебе не хватает?» Гора плоти, складка на складке. Нет, Эди его не переживет.

А может, останется он сам? Пару раз в неделю он занимается в тренажерном зале, правда, не до седьмого пота, но только из-за коленей… Давление у него не скачет, немного повышен холестерин, но тут достаточно пить таблетки. Он принимает витамины. В день съедает положенную норму фруктов и овощей, а иногда и намного больше. На последнем осмотре врач даже похлопал его по плечу и заметил, что впереди у Ричарда еще много лет. Он так и сказал: «Не вижу причин, почему бы вам не дожить до ста».

Только что в том хорошего? Как жить, когда все, кого знал, ушли? Конечно, останутся дети. Они, скорее всего, переживут отца. И Бенни, который наверняка его когда-нибудь простит, пусть и не будет уважать, как раньше. И Робин, которая и сейчас-то редко навещает Ричарда, а уж когда он одряхлеет и отправится в дом престарелых… Он бы покончил с этим раньше, пока не начал носить подгузники. Мидлштейн знал, как это сделать: он мог прописать себе микстуру, от которой уснешь и никогда не проснешься. В его аптеке был отдел с подгузниками для взрослых, и Ричард много лет наблюдал за теми, кто их покупает. Он смотрел, как они медленно жалко шаркают, и, казалось, видел, что у них под одеждой. Старый, как малый. Но Ричард Мидлштейн — не младенец, он мужчина. (Прямо здесь, в храме, ему захотелось ударить себя кулаком в грудь. Беверли!) Он будет жить, пока не придет его час.