Джеми Аттенберг - Мидлштейны

Если только внуки не сведут в могилу раньше.

Они втроем сидели у всех на виду — близко к центральному проходу, всего в четырех рядах от бимы́, [17] Бимá — возвышение со столом или тумбой для чтения свитка Торы. и хотя близнецы слегка развернулись друг к другу, не было никакого сомнения, что они вытащили мобильники и строчат эсэмэски. (Для Мидлштейна сообщения были все равно что азбука Морзе, и чем больше их писали, тем больше жизнь в Америке напоминала военное положение. «Подумай об этом», — сказал он как-то раз Беверли, приставив палец к виску.) Ричард потянулся через Джоша и поймал запястье Эмили.

— А ну, спрячьте телефоны, — шепнул он, опасаясь, как бы Гродштейны, Коны, Вейнманы и Франкены, сидевшие сзади, через два ряда, не поняли, что его внуки росли среди волков.

Послушный, милый, худенький Джош тут же сунул мобильник в задний карман, но Эмили была не такова. Она до того напоминала бабушку и тетю — хотя бы внешне, хотя сходство, как подозревал Ричард, на этом не кончалось, — что здесь не обошлось без дьявола. Внучка злобно поглядела на деда и явно собралась открыть рот. Что она скажет и с какой громкостью, он мог только догадываться. Если она и в самом деле как бабушка, то повысит голос настолько, чтобы ее услышали, но не сочли это возмутительным. Краснеть не придется.

Однако юная Эмили не стала орать.

— Я не закончила, — шепнула она, решительно стряхнув руку деда.

Это была, пожалуй, самая возмутительная (но не последняя) выходка за вечер. Мидлштейн выпрямился, ошеломленный злостью внучки. Джош открыл рот, поглядел на Эмили, закрыл, отвернулся, снова открыл и снова повернулся к сестре, близнецы посмотрели друг на друга, вытаращив глаза, и тут мальчик прыснул. Этот смешок раздавил Мидлштейна. Он вдруг понял, что в семье его больше не уважает никто. (Но его ли в том вина? Ричард почти убедил себя, что он тут ни при чем.)

Когда-то он купал этих детей, гладил их по шелковистым кудряшкам, катал на коленке. «Они вырастут послушными», — думал он. Их никогда не придется наказывать, шлепать, волноваться, что они поздно придут домой. Мидлштейн не собирался их огорчать. Он хотел только баловать внуков, заваливать подарками на день рождения и Хануку, радоваться их нетерпеливым улыбкам. А теперь они ставят «айфоны» выше религиозных обрядов и считают его засранцем, потому что он бросил жену. Им плевать на то, что он думает.

Всю службу Мидлштейн просидел как в воду опущенный. Он с трудом пропел Шему́, [18] Шемá (Шма Исраэль) — главная молитва в иудаизме, произносимая дважды в день, во время утренней и вечерней службы. в которой всегда находил огромное утешение, заявляя о своей вере. Как прекрасно было во что-то верить! А сейчас его отвлекала маленькая леди, сидевшая в конце ряда. Она закатывала глаза, вздыхала, ужасно громко перелистывала страницы, ее брат давился смехом, а Коны, Гродштейны, Вейнманы и Франкены горестно поглядывали на них. Мало того что Мидлштейн бросил жену, так у него еще и внуки невоспитанные. Позор. Хоть сквозь землю провались.

Когда-то он считал им пальчики на руках и ногах, просто чтобы проверить, все ли на месте. Ногти у них были точно капельки росы. Один поросенок пошел на базар, второй поросенок остался дома.

Ричард со вздохом прикрыл глаза и попытался думать о чем-то приятном: о Беверли! Какие пальчики на ногах у нее? Раз в неделю она делала маникюр (и педикюр) в польском салоне, что располагался в одном торговом центре с аптекой Мидлштейна. Однажды сразу после салона Беверли зашла к нему. Коралловые ногти сияли свежим лаком, и она боялась рыться сумочке.

— Всегда порчу себе маникюр, — сказала женщина с милым британским акцентом и протянула ее Мидлштейну.

Он стал искать кошелек. Солнечные очки, мобильник, помада, чековая книжка, книга в мягкой обложке со смуглым голубоглазым мужчиной на фоне ближневосточного пейзажа (очень красиво), мятные жевательные пластинки «Риглиз» (классика, отличный выбор), десяток подарочных ручек (у Мидлштейна лежала целая коробка таких, все — с логотипом его аптеки). Ричард совсем не знал эту женщину, но в тот момент почувствовал с ней трогательную близость. На дне сумочки обнаружились три монеты по двадцать пять центов, бальзам для губ, пластиковая расческа — тоже с логотипом. Похоже, незнакомка принимает рекламные подарки от всех. Наверное, слишком вежлива и стесняется отказывать. Ну, зачем одному человеку столько ручек?

Беверли хотела купить открытку с поздравлением выпускнику. На картинке летел воздушный шар, в корзине стоял парень в квадратной академической шапочке, а внутри, напротив кармашка для чека, было написано: «С успешным стартом!» Как ни глупо, у Ричарда продавалось только пять видов открыток на окончание колледжа. (Он с девяносто восьмого года собирался обновить ассортимент, но жалко было выбрасывать старые.) Ему вдруг ужасно захотелось впечатлить эту английскую красотку, а у него были только открытки десятилетней давности.

Мидлштейн протянул Беверли открытку.

— Мазаль тов. [19] Мазаль тов (в переводе с иврита — «счастливый случай») — фраза, которая используется для поздравления с каким-либо радостным событием. Это сыну?

— Племяннику из Мичигана. — Она подула на ногти.

— Какой красивый цвет.

Женщина посмотрела на руки, наклонив голову.

— Немного ярковат, не находите?

— Ничего подобного, шикарно. Вам очень идет.

Ричард вытащил из ее кошелька пять долларов.

— Не люблю кричащие цвета.

— Добавить огоньку никогда не помешает.

Женщина внимательно посмотрела на него.

— Истинная правда. — Она вдруг сникла. — Временами жизнь становится такой серой…

Беверли грустно, и все же — в этом Ричард почти не сомневался — кокетливо улыбнулась ему.

— Порой будто слышишь, как часы тикают, — заметила она.

— Не могу представить, чтобы такая женщина скучала.

— Ну, без дела я не сижу. У меня есть хобби.

Последнее слово она произнесла с легким презрением. Как ни противны были Ричарду злость и желчь его бывшей супруги, он все-таки любил женщин с характером, ему нравилась их смелость.

— В последние дни мне все кажется, что вот-вот произойдет нечто особенное.

Неужели эта роскошная, остроумная, начитанная, ухоженная и в целом аккуратная женщина подходящего возраста в самом деле вошла в его аптеку и приглашает Ричарда пофлиртовать? Чем он заслужил такую удачу?

— Я заметил, у вас на пальце нет обручального кольца.

— У вас, по-моему, тоже.

Вперед, Мидлштейн!

Эмили закашлялась. Джош, скорчив озабоченную мину, принялся хлопать ее по спине, и улыбка Беверли сменилась видением почти-уже-бывшей жены. Она пряталась где-то в глубине сознания и вот начала протискиваться вперед, отталкивая британку дальше и дальше, пока та робко не отступила в темноту. Эди стояла молча, сжав кулаки, огромная, как гора. Все в храме пели, Мидлштейн и Джош — тоже, и только Эмили, скрестив руки, смотрела куда-то в пространство. Девчонка бросила на деда злобный взгляд, усмехнулась и снова уставилась в никуда. Ричард сжал руки, поднес их ко лбу и начал молиться (если, конечно, в самом деле говорил сейчас с богом) за свою несмотря-на-долгую-судебную-тяжбу-все-еще-жену. Ведь она была очень, очень больна, страдали и плоть, и разум, и сердце. Мидлштейн больше не мог о ней заботиться, но что ему стоило попросить у бога помощи для нее? И он просил. Потому что, сказать по правде, тут же оставил бы мысли о Беверли, если бы это принесло пользу Эди. Однако совершенно ясно: ей ничто не поможет. Ни его сын, ни дочь, ни эта сердитая обезьянка в конце ряда, никто, кроме Ричарда, не понимал — на собственную жизнь Эди наплевать.