Хелен Девитт - Последний самурай

Четыре месяца назад Сиб снова ее нашла и на сей раз принесла домой. Не знаю, сколько уплатила, — она не говорит. Сказала, что попросила бы похоронить ее вместе с этим томом, но жестоко лишать потомков одного из немногих существующих экземпляров, она готова держать пари, что, если даже умрет через 50 лет, «Оксфорд юниверсити пресс» все еще будет делать вид, что вот-вот выпустит переиздание; еще сказала, что пускай, если будут похороны, я эту книгу захвачу и люди почитают интересные фрагменты. Я обещал, что по мере сил поспособствую, чтобы на ее похоронах зачитывали «Птолемеевскую Александрию».

Последний раз я видел конверт в комоде полгода назад; в комоде его больше нет, потому что с тех пор она успела купить книгу.

Пришлось досматривать кино, но я не мог сосредоточиться. Даже не знаю, хорош ли фильм; я только и думал, что про конверт и книгу.

Потом кино все-таки закончилось. Сиб сказала Спасибо. И что ей надо бы поработать.

«Птолемеевская Александрия» стояла в шкафу у нее за спиной. Я достал том II, раскрыл на описании трагедии, изображавшей Исход (Фрейзер цитирует беседы Бога с Моисеем ямбическим триметром), и увидел конверт. «Вскрыть в случае смерти».

Я подумал: Будь конец всему концом, все кончить могли б мы разом [93] Уильям Шекспир. Макбет. Акт I, сц. 7. Пер. Ю. Корнеева. . Я подумал: что такое запечатанный конверт? Дверь с табличкой «Вход воспрещен» или «Только для сотрудников». Плевать, если обстоятельства того требуют.

Я сунул конверт под рубашку и ушел наверх. Вскрыл у себя в комнате.

Никакой не Рыж Дьявлин. И близко не стоял.

Я вспомнил одну его книжку, которую бросил на середине. Он поехал на Бали. Там люди босиком ходили по лавовым полям живого вулкана. Он не ходил. Стоял, смотрел, как они ходят по лаве, а потом вернулся в гостиницу и написал о том, как на них смотрел. Он не знал балийского. В гостинице трахнул женщину, оперируя тремя балийскими словами. Может, она любила ночных зверей.

Спустя три дня я сообразил, что поспешил с выводами. В книгах про путешествия автор нередко начинает дурачком, невеждой или трусом, а к концу смелеет. Я мало знаю — судить пока глупо. И я пошел в библиотеку за остальными его книгами. Сибилла права, он очень популярен — в библиотеке было все, но все на руках, кроме двух книжек.

По соседству с ними на полке стояла моя давняя любовь, «Навстречу опасности!». Раз 20, наверное, перечитывал. Ну, что поделать.

Я взял «Едоков лотоса». Во всю заднюю обложку — портрет моего отца. Отец хмурился, глядя вдаль. Не такой красавец, как я воображал, но, может, фотография неудачная.

На «Античном крае» фотография была другая. Еще одна проба актера школы Тайрона Пауэра.

Будь это художественные книги, библиотекарша, наверное, не выдала бы их 11-летнему, но, поскольку там про путешествия, ей и в голову не пришло возразить. Она привыкла, что я беру книжки из взрослого отдела, особенно про путешествия; наверное, она не сознавала, что они вообще-то 18+.

Я прочел две эти книжки, потом взял еще три в «Барбикане», а самую свежую прочел в Мэрилебонской библиотеке, потому что у меня не было читательского билета. К концу недели я освоил все творчество моего отца.

Ну, в общем. Должен признаться, я надеялся обнаружить некую искру гения или героизма, которой не заметила Сибилла. Я хотел раскрыть книгу и подумать Но это же блеск! Ничего такого не случилось. Я все равно читал. Не знаю, на что надеялся.

Ничего не найдя в книжках, я подумал, может, он живьем другой.

Он был женат, когда познакомился с моей матерью, потом развелся, снова женился и переехал в другой дом. Даже если б я нашел, где сыграли Попурри, там сейчас живет его бывшая жена.

Потом я подумал: может, он где-нибудь выступит, а я прослежу за ним до дома. Но выступления заканчиваются пьянкой, и мне будет нелегко. Можно пойти в костюме горбатого карлика, который мне пришлось надевать, когда мы ходили на «Жестокую игру» [94] «Жестокая игра» ( The Crying Game, 1992) — психологический триллер ирландского режиссера и писателя Нила Джордана о бойце ИРА; важную роль в фильме играют вопросы расовой, национальной и гендерной принадлежности. , но, пожалуй, меня не пустят в бар, даже если я прикинусь карликом, который очень переживает из-за своего роста.

Потом меня осенило. Отец часто писал в газеты и многое путал. Наука притягивала его, как огонь мотылька. Ему не давалась разница между частной и общей теорией относительности, но он по любому поводу зачем-то совал их в статьи. Иногда он брал слово, обладающее узким и общим значением (хаос, последовательность, относительность, положительный / отрицательный, период), и на заявлениях, применимых к слову в его узком значении, строил обобщения касательно слова в общепринятом смысле. Иногда узкое значение выражалось только математически и в обычном языке коррелятов не имело, но отцу это не мешало. Осталось дождаться очередной публикации + написать письмо, поправить ошибки эдак обаятельно, наивно и по-детски, подписаться «Стивен, 11 лет»; ответ неизбежен, а если повезет, в нем будет обратный адрес

Назавтра был понедельник. Я снова пошел в библиотеку и пролистал все воскресные газеты, но отец ничего туда не написал. Я пролистал все субботние, но и там ничего не нашлось. Потом я пролистал газеты за понедельник, 30 марта. Ничего. Я уже 10 дней знал, кто он.

Я каждый день ходил в библиотеку читать газеты. За подписью отца ничего. Я стоял у стола, листал, иногда попадалась любопытная статья, и я увлекался, и вдруг вспоминал. Я знаю, кто он.

В субботу я опять пришел в библиотеку, и на сей раз в «Индепендент» была статья о Галапагосских островах. Речь шла про вымирание и отбор. Куча ложных доводов, кое-какие фактические ошибки насчет динозавров, и он, кажется, неверно понял теорию эгоистического гена. Мне выпал шанс!

Я не собирался указывать на логические ошибки — это его смутит — и решил промолчать о том, что он перепутал ДНК и РНК, потому что это слишком стыдно, но, пожалуй, вполне допустимо отметить самые серьезные фактические недочеты, и можно будет подписаться «Стивен, 11 лет». Непонятно, сильно ли надо упрощать теорию эгоистического гена: поскольку отец ее не понимал, я не хотел громоздить заковыристые объяснения, но, если прибегнуть только к односложным словам, письмо выйдет несносное.

Я десять раз его переписал так, чтоб оно выдавало ум и не звучало несносно. Можно было напечатать на компьютере, но я решил, что мой ужасающий почерк смотрится трогательнее, и финальную версию написал от руки.

Два дня писал. Если б не боялся, что письмо выйдет несносное, написал бы за 15 минут. Но, как сказала бы Сибилла, обижать людей на каждом шагу как-то нехорошо.