Эрик-Эмманюэль Шмитт - Два господина из Брюсселя

Началась неделя мучений; Северина с Бенжаменом бросались от одного решения к другому: сохранять ребенка или не сохранять. Настроение их то и дело менялось: то они находили в себе силы стать родителями трудного ребенка, то эта перспектива их пугала. Друзья из министерства здравоохранения предоставили им противоречивую информацию: по одним источникам, их отпрыск едва доживет до пятнадцати лет, по другим — продержится до сорока пяти. Кому верить? Специалисты, с которыми они консультировались, тоже давали разные советы. Однажды вечером Бенжамен с Севериной решили положиться на судьбу, подкинули монетку, но стоило судьбе дать свой ответ, как они, придя в ужас, тут же подбросили монетку снова, отказываясь доверять свою судьбу случаю. Прошла неделя, но они так и не пришли ни к какому решению.

Подсказала его телевизионная передача: когда они путешествовали с канала на канал, внимание их привлек репортаж об уходе за тяжелобольными детьми. Из-за политических мотивов — воспрепятствовать правительству принять решения в пользу инвалидов — журналист, рассказывая о буднях больных детей и их родителей, настолько сгустил краски, что ситуация стала выглядеть просто трагической. Северина с Бенжаменом возмутились до отвращения; от тех мучений, на которые будут обречены они и ребенок, они разрыдались и решились на прерывание беременности, сообщив об этом в больницу.

Недели после операции чуть не стали последними в их совместной жизни. Громкие обидные упреки сыпались постоянно, но в душе каждый из супругов винил себя: она казнилась тем, что носит в себе этот ген, и предлагала Бенжамену расстаться, он же ругал себя за то, что так долго противился ее желанию иметь ребенка, и подталкивал ее вновь обрести независимость. Каждый считал себя непонятым и несчастным; горе, которое могло бы их сблизить, оттолкнуло их друг от друга. Они никогда не говорили о ребенке, и он превратился в призрак. Северина считала, что Бенжамен преуменьшал ее женскую боль, а Бенжамен сожалел, что Северина не обращала должного внимания на его мужские страдания. Они стали потихоньку наставлять друг другу рога. Делали они это без удовольствия и без радости, но часто, с отчаянным усердием, которое приводило их к тому, что они бросались на партнеров, как бросаются в воду: «Если меня унесет течением, так мне и надо, а если не унесет, сумею доплыть до берега».

Брак их спасла психотерапия.

Северина с Бенжаменом снова зажили беззаботно, как в первые годы своего союза: они путешествовали, общались с друзьями и занимались любимым спортом. Поскольку не получилось стать родителями, они вновь стали любовниками, а главное, сообщниками.

«Мое дитя — это наш брак», — повторяла Северина с улыбкой своим знакомым, восхищавшимся их союзом.

Поскольку детей у них уже быть не могло, их тандем стал самоцелью.

Они по тысяче раз за день обменивались улыбками, как будто только что встретились. После двадцати лет совместной жизни Бенжамен покупал Северине охапки роз, как во времена первых свиданий, Северина же носилась по магазинам в поисках вещей, которые так удивляют и соблазняют мужчин. В постели они искали утонченные и сильные удовольствия, а воображение помогало им сохранить в сексе его восхитительную непредсказуемость.

«Мое дитя — это наш брак». И он действительно становился их совместным произведением, предметом постоянного внимания, выдумка поддерживала в их союзе жизнеспособность.

Они могли бы продолжать так вплоть до последнего вздоха и стать перед лицом вечности неким подобием современных Тристана и Изольды, не произойди в Шамони один случай…

Могли ли они представить себе, что Альпы станут могилой их союза? Горы были для двух этих спортсменов территорией игры и удовольствия, это было ослепление светом, опьянение скоростью, они испытывали там эйфорию оттого, что для них переставали существовать границы возможного. Если кто-то возвращался в детство на морском берегу между песком и водой, то Северина и Бенжамен обретали свою юность, как только оказывались на каком-нибудь перевале. Пешие прогулки, походы, подъемы на гору — все возможные способы покорения высоты приводили их в восторг.

И тут случилась эта вылазка в горы…

Тем утром, ранним утром, они сели на подъемник, доставивший их на вершину Эгюий-дю-Миди.

Поскольку они были опытные лыжники, то решили уйти с проложенной трассы, на которой было людно, как на парижских бульварах, и насладиться одиночеством в горах.

Перед их взором взлетали вверх чудные альпийские вершины; пики, кратеры, скалы перемежались плато и террасами.

Царская привилегия! Они летели по нетронутому снегу! Вокруг все было чистым, даже тишина. Им казалось, что под этими безоблачными небесами, в чистом и здоровом воздухе они, сжигаемые неумолимым солнцем, возрождаются.

Вершины, вознесенные над темневшей внизу долиной, предлагали их взору свои девственные формы.

Северина и Бенжамен спускались.

Они закладывали виражи и неслись вперед, легкие и гибкие, как пловцы. Воздух загустел, как ликер, от которого они пьянели: свободные, преисполненные гармонией, грацией и пылающей радостью, они наслаждались движением в лучах солнечного света.

Они выехали на тяжелый прозрачный снег. Белоснежное покрывало искрилось.

Неожиданно Бенжамен, прокладывавший лыжню, вскрикнул. Северина инстинктивно наклонилась вперед и взвыла.

Твердая почва под ногами исчезла, какие-то полсекунды они летели кувырком, потом, обдирая бока, покатились по крутому склону, на котором было не за что зацепиться; казалось, это длится вечно.

Удар. Они лежат на ледяной корке.

Прошло несколько мгновений; Северина и Бенжамен были оглушены, не понимали, что произошло, растеряли во время падения палки и лыжи; они пришли в себя и поняли, что провалились в расщелину.

Здесь тоже царило спокойствие, но другое. Душное, пугающее. Сюда не долетал птичий крик, никакого шума, ни единого звука. Жизнь, казалось, потухла.

— Ты цела, Северин?

— Да, кажется, да. А ты?

— Вроде тоже.

Но понять, что они целехоньки, было недостаточно. Нерешенным оставалось другое: как отсюда выбраться?

Как глубоко они провалились? Метров пятнадцать-двадцать, не меньше… Без помощи им не обойтись.

Они начали кричать.

По очереди всматривались в узкую полоску неба над головой и кричали. Спасение могло прийти лишь оттуда, с небес, раскинувшихся над тем роковым, погубившим их склоном.

Рот горел, слизистая пересохла, руки и ноги закоченели. Постепенно под одежду начал заползать влажный холод, слои ткани не были для него преградой, он спускался от затылка вниз, проникал в рукава и перчатки, носки закаменели, и обувь превратилась в ледяные тиски.