Эрик-Эмманюэль Шмитт - Два господина из Брюсселя

Вильма и Альба действуют так, чтобы искоренить скорбь.

Это стремление перестать чувствовать превращает их в чудовищ. Одной хочется похитить Йонаса, другой — уничтожить его. Они похищают ребенка или убивают его, и все потому, что не могут взглянуть своему горю в лицо.

Действовать… Я часто думал, что сильные, предприимчивые, динамичные люди, которые кончают с собой лет в сорок-пятьдесят, — это люди, привыкшие вмешиваться в собственную жизнь, они выражают свое страдание через действие — повеситься или пустить пулю в голову.

Самоубийство скорее из-за желания что-то сделать, чем из-за истощения желания.

Самоубийство по недоразумению.

Самоубийство из-за неумения взглянуть своему горю в лицо.

Любая мудрость начинается с того, что страдание принимается.

«Сердце под пеплом» задает мне вопрос: что же такое индивидуум?

Часть индивидуума — это все еще он? Мое сердце, почки, печень — это я?

Трансплантация рассматривает органы как практически взаимозаменяемые детали биологической механики, она проводит к мысли, что человек, как только из-за церебральной смерти он перестает испытывать какие бы то ни было чувства, оказывается просто складом этих деталей.

«Я» таким образом оказывается живой и синхронизированной целостностью тела. А затем от него остаются лишь разрозненные элементы, которые раньше образовывали целое.

Вильма, одна из моих героинь, отказывается принимать это. Она утверждает, что сердце ее дочери — это и есть ее дочь.

Альба же, наоборот, считает, что Тора уничтожили, изъяв у него сердце.

На самом деле и та и другая отвергают смерть. Вильма ее отрицает. Альба же предпочитает думать, что ее можно было избежать.

Поскольку я сторонник пересадки органов, мне нравится считать, что смерть может быть полезной.

Если бы на земле собралось много бессмертных, как бы могли мы сосуществовать? Нам понадобилось бы что-нибудь изобрести, чтобы новые поколения смогли на ней разместиться.

Смерть — это мудрость жизни.

Если романтизм состоит в союзе человека и природы, то «Сердце под пеплом» — новелла романтическая. Силы земли приходят в ярость и буйствуют вместе с моими героями, а потом утихают в унисон с их сердцами.

Я пишу последний рассказ. Это — «Нерожденный ребенок». А вернее, я его переписываю, потому что несколько месяцев назад уже сочинил одну его версию.

Рассказ был написан по горячим следам. Одна любимая мною газета попросила у меня рождественскую сказку, и я послал эту историю. Как им было неловко… Да и мне тоже… Текст совершенно не соответствовал тому, чего им хотелось: «Нерожденный ребенок» — рассказ радикальный, достаточно терпкий, в нем нет ничего сказочного, никакого благодушия, никакой болтовни, столь необходимой для рождественских сказок.

И пока дама — главный редактор бормотала нечто невразумительное по телефону, я падал на грешную землю. Мне не приходило в голову, что текст должен соответствовать сезонным требованиям. Я лишний раз убедился, что не способен заниматься журналистикой и обделен талантом выполнять задания.

Издание элегантно вышло из положения, начав поиски в моих предыдущих книгах какого-нибудь рассказа, который был бы пропитан «рождественским духом».

На мысль написать рассказ «Нерожденный ребенок» меня натолкнули близкие. Из уважения к ним, из любви к ним мне хочется сказать об этом и закрыть тему.

Какие родители не боялись услышать от врачей: «У вас будет ненормальный ребенок»? Известно, что есть те, кто принимает судьбу, и те, кто от нее отказывается. Если я воздаю должное родителям, согласившимся иметь ребенка, страдающего каким-нибудь заболеванием, я никогда не брошу камень в тех, кто предпочел от него избавиться. Впрочем, в жизни все переплетено: я знаю родителей, воспитывающих своих больных детей вместе со здоровыми, хотя над ними витают призраки одного или нескольких детей, в появлении которых на свет они отказали.

И я чувствую боль, с которой мой друг смотрит на свою жизнерадостную, хорошенькую, умную, оптимистичную дочь, страдающую от редкой болезни, и думает о ее нерожденных братьях и сестрах, которым он и его жена отказали в праве жить и дышать. Испытывая радость и любовь к дочери, он должен сожалеть о них. Когда он едет с ней в больницу для необходимых процедур и волнуется из-за новых возможных инфекций, он должен оправдывать себя. Уверен, что он то и дело переходит от собственного оправдания к сожалениям, и эти колебания придают ему ту глубину истинной человечности, которой мы так в нем восхищаемся.

Некоторое время назад я прочел научную статью, в которой доказывалось, что Шопен страдал не туберкулезом, как считалось в то время, а некой формой муковисцидоза — редкой болезнью, которую тогда еще не определили.

У меня закружилась голова.

Зная, что теперь существуют генетические тесты, способные выявить большое количество заболеваний перед зачатием или во время беременности, я представил себе, как в больницу приглашают супружескую чету Шопен, их знакомят с теми поражениями дыхательных путей, которыми будет страдать их сын, говорят, что долго он не проживет и насколько тяжелой будет его и их жизнь. Возможно даже, представитель здравоохранения постарается внушить им чувство вины, указывая, насколько дорого будет стоить обществу рождение этого ребенка.

И супруги Шопен могли бы отказать Фредерику в рождении, а мы, человечество, мы лишились бы гениальной музыки, что скрашивает наше одиночество.

Не прибегая более к пугающему старому термину «евгеника», поскольку он заставляет вспоминать о нацистских ужасах, мы все более и более приближаемся к использованию не совсем очевидных практик.

Нынче на территорию жизни все очевиднее внедряется бухгалтерская логика. Начинают рассчитывать, во что обходится обществу какая-нибудь болезнь. Мелочатся с получением лекарств, которые могут лишь на несколько месяцев продлить существование больного, отказывают в слишком дорогом, но эффективном лечении.

Ну вот, все уже свершилось: чиновники выяснили, сколько стоит жизнь. Именно столько, сколько они решили. Прагматичные англичане даже создали Национальный институт клинического совершенствования (NICE) — высшую инстанцию в области здоровья, определяющую сумму, которую общество согласно платить за медицинские услуги и медикаменты за год продленной жизни. Вооружитесь своими калькуляторами: это 40 000 фунтов в год. Если новые методы лечения стоят дороже, службы социального страхования, опираясь на мнение этого института, отказываются возмещать траты. Эта бухгалтерская логика, как масляное пятно на поверхности воды, уже дошла до Австрии и Швеции. Нет никакого сомнения, что распространению подобных идей весьма способствует кризис государственных долгов.