Мэтью Грин - Воспоминания воображаемого друга

Открывается ближняя дверь. Человек-дьявол вернулся. Я поворачиваюсь, ожидая увидеть его пистолет и рога, но это не человек-дьявол. Это Дэн. Большой Дэн. Еще один завсегдатай. Не такой симпатичный, как Поли, но зато нормальнее. Не такой печальный. Дэн входит в магазин, и мне на секунду кажется, что он меня видит. Потому что он и в самом деле смотрит в мою сторону. Он смотрит точно сквозь меня, когда с растерянным видом стоит и никого не видит.

— Дэн! — кричу я. — Ди подстрелили!

— Эй, есть кто-нибудь? — Большой Дэн оглядывается вокруг. — Ребята?

Ди издает стон. Дэн ее не видит, потому что она лежит на полу за полками, и мне на секунду кажется, что он ее не услышал. Потом Дэн поворачивается в ее сторону и говорит:

— Эй, вы где?

Ди снова стонет, и я вдруг чувствую прилив радости. Огромной радости. Ди жива. Я крикнул, что Ди подстрелили, потому что не мог сказать, что она умерла, а она на самом деле жива. Она стонет и даже — что еще лучше — пытается ответить Большому Дэну. Значит, она в сознании.

Дэн идет к проходу, где лежит Ди. Когда он видит ее на полу, он говорит:

— О господи, Ди!

Большой Дэн все делает быстро. Открывает свой сотовый телефон, нажимает кнопки, одновременно подходит и опускается рядом с Ди на колени. Он действует, как и должен действовать Большой Дэн — парень, который каждый вечер останавливается на автозаправке купить «Доктор Пеппер», чтобы не уснуть за рулем, пока он едет домой в место под названием Нью-Хейвен. Большой Дэн, который никогда не задерживается дольше, чем нужно, но все с ним дружат.

Мне нравится Поли, нравится, как он трет лотерейные билеты и как старается медленно пить свой кофе, но, когда случилась беда, Большой Дэн мне нравится больше.

Две «скорые помощи» увозят Салли и Ди в разные стороны. Сначала увозят Ди, а потом Салли, хотя он не пострадал. Я пытаюсь объяснить людям из «скорой помощи», что Салли просто завис. Не нужно его увозить, он завис. Но меня, конечно, никто не слышит.

Человек с густой шевелюрой звонит в больницу по старому телефону с большой антенной и говорит, что Ди в критическом состоянии. Это означает, что Ди может умереть, особенно если она хорошо разглядела того, кто в нее стрелял. Выходит, чем лучше ты знаешь того, кто в тебя стрелял, тем скорее умрешь.

Полиция закрывает автозаправку, хотя она должна работать круглые сутки. Потому, когда Ди и Салли увозят, я иду домой.

Макс все еще не вышел из своего состояния. Папе Макса завтра нужно идти на работу к пяти часам утра, потому он лег спать. Мама Макса не спит, она сидит в кресле рядом с постелью Макса.

В моем кресле.

Я ничего не имею против. Я не хочу, чтобы мама Макса уходила, я хочу, чтобы она осталась в комнате Макса на всю ночь. Только что я видел, как моего друга подстрелили по-настоящему из настоящего пистолета, и я не могу перестать об этом думать.

Я хотел бы, чтобы мама Макса и меня погладила по голове и поцеловала в лоб.

Макс приходит в себя в субботу утром. Он в порядке.

— Почему ты здесь сидишь?

Мне кажется, он задает вопрос мне. Я сижу на краю его постели. Я всю ночь так сидел, и думал о Ди, и о Салли, и о человеке-дьяволе, и смотрел на маму Макса. Мне так было легче.

Но Макс задает вопрос не мне, он спрашивает свою маму. Она спала в моем кресле, а голос Макса ее разбудил. Она вскакивает, как будто ее ущипнули.

— Что? — говорит она и оглядывается по сторонам.

— Почему ты здесь сидишь? — снова спрашивает Макс.

— Макс, ты проснулся.

И тут словно все яйца, и камни, и разбитое окно, и зависший Макс — все обрушивается на нее и заполняет ее, как воздух воздушный шар. Она вскакивает, вся переполненная всем этим, и быстро отвечает Максу:

— Я сижу тут, потому что вчера вечером ты огорчился и я не хотела оставлять тебя одного.

Макс смотрит на свое окно. Окно закрыто прозрачным пластиком. Его вчера прибил папа Макса.

— Я завис? — спрашивает Макс.

— Да, — говорит мама. — Немножко.

Макс знает, что завис, но, когда такое случается, он всегда задает этот вопрос. Не знаю почему. У него нет амнезии. Амнезия — это такая болезнь, когда отключается мозг и человек не запоминает, что делал и что видел. По телевизору с людьми такое часто случается, и я думаю, что это настоящая болезнь, хотя никогда никого с амнезией не встречал. Когда Макс об этом спрашивает, похоже, что он делает повторную проверку, чтобы убедиться, что теперь все нормально. Макс — большой любитель устраивать повторные проверки.

— Кто разбил окно? — спрашивает он, а сам продолжает смотреть на пластик.

— Мы не знаем, — говорит мама. — Мы думаем, это случайность.

— Как можно случайно разбить мое окно?

— В Хеллоуин дети всегда дурачатся, — говорит мама. — Вчера вечером они бросались яйцами в наш дом. И камнями.

— Почему?

По голосу Макса я догадываюсь, что это ему не нравится. Уверен, что его мама тоже это поняла.

— Они дурачились, — говорит она. — Некоторые дети считают, что в Хеллоуин можно дурачиться.

— Дурачиться?

— Да, дурачиться, озорничать, шалить, — говорит мама. — Так это иногда называют.

— О-о.

— Хочешь позавтракать? — предлагает мама.

Она всегда волнуется, что Макс мало ест, хотя ест он очень даже много.

— Сколько времени? — спрашивает он.

Мама Макса смотрит на свои часы. У нее часы со стрелками, и я по ним не очень хорошо ориентируюсь.

— Сейчас восемь тридцать, — говорит она, и я слышу в ее голосе облегчение.

Максу можно завтракать только до девяти утра. После девяти он ждет, когда будет двенадцать, и обедает.

Это правило установил Макс. Не мама Макса.

— Ладно, — говорит он. — Я позавтракаю.

Мама уходит, чтобы приготовить оладьи и дать Максу возможность одеться. Он не завтракает в пижаме. Это правило тоже установил Макс.

— Мама целовала меня вчера вечером? — спрашивает Макс.

— Да, — говорю я, — но только в лоб.

Я хочу рассказать Максу о том, что вчера вечером человек-дьявол подстрелил моего друга, но не могу. Я не хочу, чтобы он знал о том, что я хожу на автозаправку, в закусочную, в полицейский участок и в больницу. Я не думаю, что ему понравится, если он узнает, что я хожу в эти места. Максу нравится думать, что я всю ночь сижу с ним рядом или где-нибудь неподалеку и всегда появлюсь, если ему что-нибудь от меня понадобится. Думаю, он рассердился бы, если бы знал, что у меня есть другие друзья.

— Это был длинный поцелуй? — спрашивает Макс.

В первый раз в жизни меня злит этот вопрос. Я знаю, как важно для Макса знать, что поцелуй мамы не был слишком длинным. Но вообще-то, совсем не так важно, каким по времени был ее поцелуй. Это такая мелочь по сравнению с пистолетами и с кровью, с друзьями в фургонах «скорой помощи». Ему не следует спрашивать меня об этом каждый день. Разве он не понимает, что длинный поцелуй мамы — это совсем не плохо?