Николя Барро - Улыбка женщины

— Как ужасно все получилось, Орели, ты ведь совсем уже от этого отошла! — повторяла Бернадетт. — А теперь что! Как в плохом романе.

— Это пальто он собирался подарить мне… Как это… бесчеловечно… — Я посмотрела на Бернадетт глазами раненого зверя. — Эта женщина стояла там… в моем пальто… такая счастливая… У меня скоро день рождения, а пальто уже нет. Это же несправедливо!

Бернадетт гладила меня по голове.

— Выпей еще молока, — говорила она. — Конечно, это несправедливо. И ужасно. Так не должно было случиться, но жизнь не всегда идет, как нам хочется. В конце концов, ведь не в Клоде дело, так?

Я тряхнула головой и сделала еще глоток. Да, теперь дело не в Клоде. Но в чем-то таком, что касается нас всех. В любви к тому единственному для каждого из нас человеку, о котором мы тоскуем всю жизнь и к которому тянем руки, стараясь удержать его.

— Ты знаешь, я никогда не была о нем высокого мнения, — задумчиво посмотрела на меня Бернадетт. — Вполне возможно, он действительно нашел женщину своей мечты и давно ждал подходящего случая, чтобы тебе об этом сказать. Но такой момент, естественно, никак не наступал. А потом умер твой отец, и все осложнилось. Он не хотел бросать тебя в трудную минуту. — Она скривила губы, как всегда делала, когда о чем-то размышляла. — Все может быть…

— Но пальто… — настаивала я.

— Это непростительная жестокость, — ответила Бернадетт. — И здесь есть над чем поразмыслить. — Она наклонилась и поцеловала меня. — А сейчас постарайся уснуть, уже поздно. — Она ткнула в одеяло указательным пальцем. — И ты не одна, поняла? Твоя подруга Бернадетт всегда думает о тебе.

Я вслушивалась в звук ее удаляющихся шагов. У Бернадетт была твердая, уверенная походка.

— Спокойной ночи, Орели!

В коридоре скрипнула деревянная половица, а потом захлопнулась входная дверь, и я погасила свет.

— Спокойной ночи, Бернадетт, — прошептала я. — Я рада, что у меня есть ты.

К своему удивлению, в ту ночь я спала крепко. Или все дело в молоке с медом? А когда проснулась, впервые за несколько дней меня ослепило солнце. Я встала и раздвинула шторы. Небо над Парижем было голубое, по крайней мере, его прямоугольный лоскут над колодцем нашего двора. «Мы всегда видим только часть, — думала я, готовя завтрак. — Как бы мне хотелось хоть раз охватить взглядом всю картину целиком».

Вчера, наблюдая за Клодом и его беременной подругой, я думала, что поняла все. Но это была моя правда, мой взгляд. А у Клода она другая, а у той женщины третья. Можно ли по-настоящему понять человека? Что им движет, что заставляет действовать так, а не иначе, чего он на самом деле хочет?

Я загрузила тарелки в посудомоечную машину и включила воду. Клод мне изменял, но ведь я сама охотно обманывалась. Не задавалась никакими вопросами, с ложью порой жить легче, чем с правдой.

Мы с Клодом никогда не обсуждали наше будущее. Он не говорил, что хочет от меня ребенка, а я ничем подобным не интересовалась. Мы вместе прошли небольшой отрезок жизненного пути, вместе пережили приятные моменты и не очень. Крайне неразумно требовать справедливости в сердечных делах.

Любовь есть то, что она есть, не больше и не меньше.

Я вытерла руки. Затем направилась к стоявшему в коридоре комоду и выдвинула ящик, где лежала наша с Клодом фотография. «Желаю тебе счастья», — сказала я, глядя на снимок, и спрятала его в старую шкатулку из-под сигарет, где хранила свои воспоминания. Прежде чем выйти из дома и отправиться к мяснику на рынок, я заглянула в спальню и прикрепила к стене своих мудрых мыслей очередную записку.

О ЛЮБВИ, КОТОРАЯ ПРОШЛА

Любовь всегда кончается грустно.

Она редко бывает великодушна.

Тот, кто оставляет некогда любимого человека, мучается угрызениями совести.

Тот, кого оставляют, зализывает раны.

Ощущение краха переживается больнее, чем сама потеря.

Но в конце концов каждый остается при своем.

А иногда еще остается песня или листок бумаги с двумя сердечками — нежное воспоминание об одном летнем дне.

Как только я принес извинения смертельно обиженной мадемуазель Мирабо, раздался звонок.

Еще во время заседания я заметил, что младший редактор, обычно такая общительная, не удостоила меня ни единым взглядом. А когда я, пытаясь сгладить свою оплошность, принялся рассказывать об одной книге, да так весело, что надменная Мишель Отей чуть со стула не свалилась от смеха, ни единый мускул не дрогнул на лице нашей милой блондинки.

Все мои попытки разговорить ее после конференции в коридоре потерпели крах. На мои вопросы она отвечала односложно: «да», «нет» — большего мне не удавалось из нее вытянуть.

— Зайдите на минутку ко мне в кабинет, — попросил я ее, когда мы вышли в секретарскую.

Она кивнула и молча последовала за мной.

— Прошу вас.

Я показал на один из стульев за круглым столиком.

Она присела с видом оскорбленной графини, сложив руки на груди и скрестив ноги. Я не мог не восхититься, глядя на нежные сетчатые чулки, которые она носила под короткой юбкой.

— Ну? — весело спросил я. — Признавайтесь-ка, что случилось?

— Ничего, — ответила она, уставившись в пол, как будто заметила там нечто достойное внимания.

Все оказалось гораздо хуже, чем я думал. Когда женщина говорит: «ничего», она расстроена не на шутку.

— Гм… — хмыкнул я. — Вы уверены?

— Да, — кивнула она, оставаясь немногословной.

— А знаете что, мадемуазель Мирабо? — спросил я.

— Нет.

— Я не верю ни одному вашему слову. — (Флоранс Мирабо коротко посмотрела на меня, а потом опять уставилась в пол.) — Послушайте, мадемуазель Мирабо, не будьте такой жестокой. Объясните старику Шабане, на что вы злитесь, не то сегодня я снова не усну.

Я заметил, что она подавила улыбку.

— Но вы не такой уж старый. А если плохо спите, значит все и так понимаете. Вы сказали мне: «Что вы так уставились!» — выпалила она.

— Неужели я вам такое сказал?.. Да, это возмутительно! — воскликнул я.

— Тем не менее сказали. — Тут она подняла глаза. — Да вы на меня вчера просто набросились. А я всего лишь принесла вам ту рецензию. Вы говорили, что это срочно, и я просидела все выходные, отменила все встречи. И вот она — благодарность! — Щеки ее раскраснелись. — Вы на меня наорали.

И тут я вспомнил вчерашний разговор с Адамом Голдбергом, во время которого мадемуазель Мирабо имела несчастье войти в мой кабинет.

— О боже, боже мой, я очень сожалею о случившемся! — с чувством воскликнул я, глядя на эту обиженную мимозу.

— Тем не менее, — упрямо повторила она.

— Этому не может быть прощения! — Я поднял руки, изображая отчаяние. — Но я обещаю исправиться. Итак…

В ее взгляде мелькнула жалость. Она прикрыла глаза и опустила уголки губ, пошевелив своими красивыми ногами.