Маргарита Хемлин - Про Иону

Протез, который Александр Семенович изо всех сил не замечал и запрещал замечать окружающим, и сыграл с ним злую шутку.

Никто не знает, что в точности произошло в доме отдыха: то ли выпили лишку ветераны по случаю праздника 9 Мая, то ли еще что, но только нашли Александра Семеновича на полу у кровати с травмой головы, а рядом валялся протез. Видно, неловко повернулся мужчина, отстегивая на ночь не свою ногу, упал, разбил голову, потерял сознание и потому на помощь не звал. Умер от потери крови: беда приключилась вечером — до утра его никто не беспокоил.

Клара Захаровна сильно переживала, но что сделаешь.

Все друзья сына дежурили при ней беспрерывно, организовали похороны. Протез хотели положить в гроб как вещь, которая и при жизни находилась всегда с Александром Семеновичем, но Клара Захаровна запретила:

— На том свете у него две ноги будет, зачем ему лишняя.

До отъезда оставалась неделя. Квартиру сдали в ЖЭК, мебель растолкали по родственникам, книги раздарили, чемоданы упаковали. Последним, под самую крышку, легло «чудо» — круглая, со сквозным отверстием посредине, жаровенка, в которой Клара Захаровна привыкла печь картошку и курицу кусочками.

Так и стояли два чемодана в пустой комнате.

Ордена и медали Клара Захаровна передала на хранение одному из товарищей сына — окончательной ясности с ними так и не наступило.

Ночью Клара Захаровна проснулась с твердым убеждением, что забыла нечто крайне важное. Протез!

Встала, взяла протез, обняла его, как малого ребенка, и запричитала:

— Ой, в дом отдыха ты поехал! Ой, отдохнуть тебе надо было! Ой, теперь ты отдыхать будешь веки вечные! А мне как жить? Зачем от тебя ехать?

Плакала, плакала так, с протезом в руках, и забылась.

Утром позвонил сын:

— Мама, ты как? Держись. Я тебя жду. Нужно жить, что поделаешь!

— Да-да, сыночек, я так тоже думаю, что надо. И ехать надо. Кому я тут нужна? Ты ж меня не выгонишь?

— Что ты городишь, мама! Ты сейчас в шоке, а здесь отойдешь, поправишься. Я тебя жду! — И положил трубку, хотя Клара Захаровна хотела ему много чего сказать.

В «Шереметьево» Клару Захаровну приехали провожать человек пятьдесят. Родственники, товарищи сына, еще какие-то люди, которых она не знала лично, но которые передавали приветы ее сыну.

Перед самым выездом в аэропорт Клара Захаровна пересмотрела сложенные вещи, переложила из одного чемодана в другой, повыбрасывала кое-что, освободив место для протеза.

Досматривая багаж, таможенник очень удивился:

— Что это?

— Протез моего покойного мужа.

Таможенник вынул протез, осмотрел со всех сторон, постучал костяшками пальцев по металлическим трубкам, взвесил на глазок и удалился, велев Кларе Захаровне ждать.

Ее отвели в сторонку, чтоб не мешала прохождению пассажиров, по преимуществу иностранцев.

Группа провожавших волновалась, про протез никто из них не знал. Переговаривались между собой:

— Ну что там? Зачем старуху мучают?

— А она с собой ничего такого не везет?

— Да откуда! Ничего, кроме барахла. Им лишь бы поиздеваться…

Шло время. Таможенник не выходил. Очередь регистрирующихся и проходящих таможенный контроль иссякла.

Наконец появился таможенник с протезом. Не торопясь, направился к стойке:

— Пройдите, пожалуйста, — позвал Клару Захаровну. Положил протез рядом с чемоданом, перебрал платья, туфли, завернутые в газету. — Проходите, гражданка.

Клара Захаровна принялась застегивать чемодан. Но порядок вещей оказался нарушен, и крышка не защелкивалась, упираясь в развернутую ступню протеза.

Клара Захаровна вынула протез, закрыла чемодан, тут же уплывший за черный покров, и проследовала на посадку.

Она несла протез в руках и умудрилась помахать им, обернувшись на прощанье.

Аптека около дома по воскресеньям закрывалась в 16 часов, и Василий Иванович отправился в центр — там аптека работала круглосуточно.

Сошел с троллейбуса и — через сквер, чтобы сократить дорогу.

В Чернигове в начале июня цветет все, что может: акация, жасмин, флоксы, мальвы, дикие розы, медуница и сотни неведомых никому, кроме работников зеленхоза, растений.

Василий Иванович присел на скамейку, снял дырчатую шляпу и зажмурился. Чистый рай!

Просидев несколько минут, открыл глаза и увидел: на другом конце лавочки примостился дядька с кипой газет. Чудной дядька — в несерьезной желтоватой курточке-размахайке, в кепочке с огромным козырьком, в темных очках — рассматривал газеты, решая, с которой начать.

Василий Иванович посоветовал:

— «Деснянку» можете прямо теперь выкинуть! Опять брешуть! А в «Фактах» статья крепкая!

Дядька снял очки. И тут Василий Иванович его узнал:

— Фимка! Ефим! От это встреча на Эльбе!

— Василь?

Обнялись. Василий Иванович не мог поверить:

— Фимка! Ты ж, говорили, в Америке, и давно… Шо тут делаешь? Потянуло! На вареники, значить!

— Фимка-Фимка. А я ж Наумович. В Америке отчества не признают — тоже Фима да Фима. До семидесяти пяти дожил — а все Фима.

— Ну рассказывай! Это ж надо!

— Приехал в родной город, так сказать.

— Сколько тут?

— Три дня. В техникуме нашем был. На Троицкой горе, на Валу, на Десне — катером возили до Днепра. Укачало.

— И что, специально приехал или так, куда по пути? — Василий Иванович смотрел на Ефима и не мог поверить, что видит его.

— Специально. Ничего тут не поменялось!

— Центр! А ты на Лисковцу или к Александровке подъедь — высотки такие, шо дух спирает! По двадцать два этажа каждая! — гордо сказал Василий Иванович. — Растет Чернигов! Скоро до Киева добежит!

— Ты-то с квартирой? — поинтересовался Ефим Наумович. — Я папаши твоего халупу помню.

— Э, халупа! Где та халупа! В семьдесят седьмом получили — трехкомнатную. Огроменная! 53 метра. Хочь собак гоняй. Теперь с Наталкой вдвоем остались — дети поразъехались, мы с ней пануем. Наталку помнишь?

— Помню. Трио строительного техникума исполняет романс Глибова «Стоить гора высокая, попид горою гай». Самодеятельность первой марки!

— Ага. Наталка и теперь поет: «А молодисть нэ вэрнэться, нэ вэрнэться вона». Помнишь: она запевает, а ты по второму разу: «Нэ вэрнэться, нэ вэрнэться…»

Ефим Наумович вздохнул:

— Дураки, накаркали… Ты, Василь, какой был, такой остался.

— А шо, я всю жизнь худой. Это ты в Киеве на руководящей работе живот наел. Мне еще в 68-м рассказывали, видели тебя наши хлопцы. Теперь режимишь? Как я стал. Меньше весу — больше жизни.

— Да я не в том смысле. Вот мы с тобой пятьдесят пять лет не виделись. Фактически с техникума, вся жизнь прошла. А ты так со мной говоришь, будто года два.

— Какая разница — два, пятьдесят два. Сам сказал: прошли-проминули. Ты лучше скажи, как в Америке.