Маргарита Хемлин - Про Иону

Выбрал короткое — «Честное слово», — пусть и не все поймет пятилетний, но вещь, как ни суди, толковая. Пацан слушал внимательно, переспрашивал:

— А как же мальчик говорит, что не знает, с кем играет? Он что, с чужой бригадой связался?

— А в том домике правда пороховой склад был? Или понарошку?

— Как мальчик стоял на посту весь день и не описался? У него памперсы?

Юлий Михайлович терпеливо объяснял и даже радовался, что вместе с чтением происходит тесное общение: вопросы толковые, четко сформулированные, остроумные, если вдуматься.

Выслушав последние строчки о том, как военный по всей форме снял мальчика с поста и остался в темном саду заменять ушедшего, Женя, совершенно сонный, спросил:

— А это точно был военный? А если это маньяк переоделся? В темных местах всегда маньяки.

Юлий Михайлович пожалел, что перед сном втюхивал Женьке такую серьезную вещь.

Когда малыш уснул, Юлий Михайлович вышел на кухню. Поставил чайник, достал из холодильника сырники, клубнику и принялся ужинать.

Вот писатель Пантелеев: хорошие, умные книги писал. Напрасно его забыли. Многое устарело, но можно адаптировать, пересказать на новый лад, как Толстой Буратино. К примеру, «Республику ШКИД».

Однако, подумав еще немного, Юлий Михайлович пришел к выводу, что пересказать Пантелеева не удастся. Не тот материал. Зато полезно читать с комментариями взрослых, как сегодня.

Юлий Михайлович отодвинул тарелку с клубнично-творожным месивом и снова раскрыл книгу. Перечитал рассказ, пытаясь произносить реплики с ненавязчивым «художественным выражением», которое так нравилось ему у Бунтмана с «Эха Москвы».

Дочитав до конца, Юлий Михайлович улыбнулся:

— Вот как просто написано о долге, о верности.

Довольный, отправился спать.

Утром жена, увидев на столе Пантелеева, удивилась:

— Что, Женьке ничего другого не было почитать? Старьем голову ребенку забиваешь.

— Это не старье, а классика детской литературы. Уж ты как хочешь, — ответил Юлий Михайлович и аккуратно поставил книгу на место.

Рассказ не отпускал.

Юлий Михайлович видел сад, где носятся и играют мальчики.

Он следил по минутам, как сгущается тьма, как все удушливей становятся запахи цветов и зелени, как небо становится все глубже, темнея, как одна за другой зажигаются звезды в бархатных черно-синих ворсинках по краям.

Он наблюдал, как беспечные мальчики выбегают за ограду, а сторож звенит колокольчиком и торопит их.

Он слышал лязганье, с которым поворачивается огромный ключ в замке.

Он видел забытого всеми мальчика, далеко за оградой, внутри, жмущегося к тонкому стволу высокого дерева.

Он чувствовал, как мальчику неловко и стыдно, как тот переминается с ноги на ногу, не решаясь нарушить звуком испускаемой мочи молчание сада.

Он чувствовал, как болят глаза у мальчика из-за усилий разглядеть хоть что-нибудь за белой стеной приземистого строения, в котором заключена тайна, которую ему велели охранять незнакомцы.

Он угадывал громадную, почти вровень с верхушкой дерева, бесплотную фигуру в чем-то вроде плащ-палатки.

Он различал шепот из-под капюшона:

— Я отпускаю тебя…

Юлий Михайлович прослеживал весь быстрый путь бегущего мальчика — от дерева к запертым воротам.

Он ощущал собственными ребрами, собственным черепом, как больно протискиваться сквозь прутья ограды.

Юлий Михайлович почему-то знал, что место под тонким деревом пусто навек, что тень в плаще растворилась — и в саду, возле белых стен нет никого.

— Что за чушь! — успокаивал себя Юлий Михайлович.

Но покой не приходил.

Через два месяца Юлий Михайлович устраивал большой прием по случаю собственного семидесятилетия.

Собрались оставшиеся в городе и стране родственники, соседи, бывшие сослуживцы.

Жена расстаралась, наготовила вкусностей. Поговорили. Праздник получился хороший, душевный.

Сын с невесткой и Женькой остался ночевать — выпил немного, не садиться же за руль. А родителям радость. Уговаривали и двоих старших внуков заночевать, чтоб утром в семейном кругу устроить «черствые именины», — но они отказались.

Пока жена убирала со стола, а невестка укладывала разгулявшегося Женьку, Юлий Михайлович с сыном курили на балконе.

— Я поговорить с тобой хотел, — начал Юлий Михайлович. — Женьке через год в школу.

— Мы подобрали — недалеко от дома, платная, правда. — Сын мелко поплевывал вниз, совсем как в детстве.

— Не плюйся — взрослый человек. Я серьезно хочу говорить. Может, отдадим Женю в еврейскую школу или гимназию. Я слышал, есть. Тоже платные. Будет язык учить, правила всякие, историю.

Сын рассмеялся:

— Отец, ты что, с ума сошел? У нас какой год? Какая еврейская школа, зачем?

— Ну как зачем? Раньше нельзя было, а теперь — пожалуйста. Разве плохо? — Юлий Михайлович жалел, что завел разговор.

— Отец, ты лишку выпил. Завтра поговорим, обсудим. Ты у нас сегодня кто? Ты у нас юбиляр! Ура юбиляру! И его наследнику Евгению! — закричал сын, и Юлий Михайлович поспешно увел его в комнату.

Назавтра к разговору не возвращались. И потом тоже.

Бэлла Левина уехала из Киева в Израиль давно, еще когда квартиры не приватизировали. В Израиле ее замучила ностальгия.

Когда умер муж, а дети переехали из Израиля в Америку, Бэлла стала писать родным и знакомым с просьбой принять ее.

Заканчивались послания всегда одинаково: «Я здесь совсем одна, как перст судьбы».

Ей отвечали сочувственно, но приглашать на жительство к себе никто вроде не собирался.

Тем не менее Бэлла вернулась.

Приехала зимой, и говорили, что все было рассчитано: зимой-то у кого сердце выдержит — отправить на мороз старую женщину.

Но, скорее всего, Бэлла про зиму просто не подумала, так как отвыкла от морозов в чужом климате.

В общем, прожила она месяца три то у одних родственников, то у других.

Ее не обижали, но намекали, что надо определяться с дальнейшим местом проживания.

Кое-какие деньги у Бэллы обнаружились, детям в Америку позвонили, киевские родственники добавили. И вышло, что можно купить однокомнатную квартирку в пригороде — в Броварах.

Свезли кое-какую мебель из той, что наметили к лету на дачу, на радостях переклеили обои, доставили в Бровары Бэллу и пожелали всего хорошего.

Бэлла стала жить. Никого не донимала звонками, не просила о помощи, давала о себе знать лишь изредка, тактично. Деньги ей регулярно присылали дети из Америки, и ни в чем ограничения она не знала. Сырку, колбаски — пожалуйста. И на лекарства хватало.

Словом, все успокоились.

Прошло полтора года.

Неожиданно Бэлла сообщила родственникам, что снова желает переменить место жительства. Хочет обосноваться на своей малой родине — в Остре. Там три поколения родственников похоронены (это если считать до 41-го года), там похоронены ее дед с бабкой и много других родственников, которые не успели эвакуироваться в 41-м, — в братской могиле. И по всему выходило так, если, конечно, упростить, что лучше всего бы ей поселиться на кладбище — такое у Бэллы обнаружилось горячее желание жить поблизости от умерших.