Элизабет Страут - Эми и Исабель

Все пребывали в полном здравии. У Джейка Каннингема были серые, невероятно добрые глаза. Он улыбнулся Исабель.

И еще он починил крышу. Пошел в скобяную лавку и купил гудрон, листы и черепицу, влез на крышу и починил ее. Потом крыльцо. Потом он сидел на кухне с Исабель и ее матерью, пока та готовила еду. Он был грузен, но красив, сидел, закатав рукава, локти на столе. И отвечал улыбкой на улыбки Исабель. А если бы он не приходил, то Исабель с матерью проводили бы вчера в одиночестве. Мать гордилась, что Исабель собирается стать учительницей, что она закончила школу первой в классе. Она сшила дочери белое платье для ее прощальной речи на выпускном вечере в тот жаркий июньский день (а потом, когда они вернулись домой, Исабель вырвало, и платье было безнадежно испорчено).

И теперь, ведя машину по Двадцать второму шоссе, Исабель горько рыдала. Она тряхнула головой и вытерла глаза рукой. Удивительно было другое: она думала, что сможет все уладить с Эми. Она действительно верила, что если правда выплывет наружу, то она окажется сильнее, чем ее мать. Она въехала во двор и посидела в темноте, опустив голову на руль, покачивая головой. И как же это сделать?

Зимой, когда снег таял и протекал потолок в комнате Эми, Исабель заламывала руки в истерике, требуя, чтобы Эми бежала на кухню за желтым тазом. Неужели она не соображала тогда, что ее поведение было чрезмерно? Разве она не видела, как застыли глаза Эми?

Исабель вытерла лицо и тихо застонала. Она вспомнила, что бросила в лицо Эми пару недель назад: «Ты ничего не понимаешь в жизни!» Это она могла бы сказать и своей матери (только она бы никогда так не сказала из-за гладкого камешка страха).

Но это была правда. Ее мать мало что знала о жизни. Она вообще мало что знала. Например, она никогда ничего не рассказывала Исабель о тайнах женского тела. Когда у Исабель случились первые месячные, она решила, что умирает. Сама Исабель поступила иначе. Она купила розовую брошюрку для Эми и сказала: «Если чего-то не поймешь, спроси у меня».

Исабель вышла из машины и взбежала на крыльцо. В гостиной горел свет. Сердце Исабель взволнованно колотилось. Ей нестерпимо хотелось поговорить с Эми, поцеловать ее.

Но Эми, видимо, легла спать, не было никаких признаков ее присутствия внизу. Исабель пошла вверх по лестнице к комнате Эми и остановилась у закрытой двери. Слезы снова потекли по лицу.

— Эми! — прошептала она и чуть повысила голос: — Ты спишь?

Ей послышалось, что Эми повернулась в постели.

— Эми, — шепотом позвала она еще раз, ей стало больно при мысли, что Эми притворяется спящей.

Исабель тихонько постучала в дверь и, когда никакого ответа не последовало, вошла. В тусклом свете из коридора она увидела свою дочь, лежащую на кровати лицом к стене.

— Эми, — сказала она, — Эми, мне нужно с тобой поговорить.

С кровати донесся тихий голос Эми:

— Но я не хочу с тобой разговаривать. Я больше никогда не буду говорить с тобой.

Каких только горестей не было в Ширли-Фоллс тем вечером. Если бы Исабель Гудроу могла приподнять крыши некоторых домов и вглядеться пристальнее в их семейные глубины, то ей бы открылся большой выбор человеческих несчастий. Барбара Роули, к примеру. Неделю назад, стоя под душем, она нащупала маленькое уплотнение в левой груди и ждала обследования в Бостоне. А теперь мало того, что она вся издергалась в страхе перед мраком неизвестности (а вдруг она умрет?), так еще и обнаружила, что выбрала не того мужчину: ее муж, лежа рядом с ней в темной спальне, имел наглость заснуть, пока она тихо поверяла ему свои тревоги.

Директор школы, в которой училась Эми, Ленни Мандель (ученики звали его Кексом за рябое лицо) сидел сейчас в полутемной гостиной учительницы испанского Линды Ланьер и чувствовал себя полным ничтожеством. Почти месяц назад его мать пригласила Линду на ужин и без конца переносила встречу. Сегодня ужин наконец состоялся, но удачным его нельзя было назвать. Платье у Линды было чересчур розовым и слишком коротким, а мама этого не одобряла. Это было написано у мамы на лице, едва Линда вошла. И вот теперь он привез Линду домой и по ее тревожной улыбке понял, что она ждет поцелуя. А дома мама убирается на кухне и тоже ждет, то и дело поглядывает на часы, воображая, что с ее мальчиком что-то случилось. Он дотронулся до Линдиного плеча и уехал, унося с собой ее образ: она в дверях в ярком розовом платье щурит усталые глазки и храбро улыбается, пытаясь скрыть разочарование.

Но и это не все. За рекой, в старом обшарпанном доме на окраине Бейзина, Дотти Браун сидела на кухне в темноте, курила и слушала, как капает вода из протекающего крана. Одна рука ее покоилась внизу живота. Послеоперационный шрам уже не болел, но кожа вокруг как-то странно онемела, она это чувствовала даже сквозь хлопковую ночную сорочку.

Сигареты успокаивали. Дотти с удивлением вспомнила, что сигарета может успокоить. Семь лет назад она бросила курить и представить себе не могла, что когда-нибудь закурит снова. И вот она сидела и курила. «Бальзам на душу, — думала она, — соль на рану».

В полумиле оттуда река незаметно замедляла течение. Веточки и щепки водили маленькие хороводы на буроватой поверхности воды. В глубине бег реки ускорялся, темные потоки беззвучно огибали невидимые подводные камни. Луна, скрытая за ночными облаками, рассеяла едва различимый световой нимб на непроглядном небе и заглянула в комнату, где лежала в кровати без сна бедная Эми.

Ей и в голову не приходило, что он может уехать. И в мыслях не было. Когда сегодня вечером мама поехала на собрание в церковь, Эми сняла трубку и набрала номер мистера Робертсона. Но автоответчик сообщил, что данный номер отключен. Она набирала снова и снова, и все повторялось. В конце концов она нашла номер учителя физкультуры, потому что мистер Робертсон приятельствовал с ним. Она сказала физкультурнику, что у нее остались книги мистера Робертсона и она хотела бы их вернуть, но тот ответил, что не знает точно, где мистер Робертсон. Физкультурник предположил, что он вернулся в Массачусетс.

— Когда? — спросила Эми.

— Давно, еще в июне, сразу как закончились занятия.

Эми не верила. Она не могла поверить, что он мог уехать из города, так ничего и не сказав ей.

Она вышла в гостиную, затем вернулась в кухню. Поднялась наверх в свою комнату и легла, не раздеваясь, на постель. Это все ее мать сделала. Внезапно все прояснилось. Мать сказала тогда: «Завтра же он уедет из города. Его место в тюрьме». Она говорила всерьез. И как это Эми могла думать иначе? И как она могла упустить, что ее мать куда могущественнее мистера Робертсона?

А наутро Исабель, рискнувшая выйти в туалет, повстречала Эми в коридоре и заметила, что лицо дочери словно окаменело, ее будто окутала завеса презрения и гнева, и Исабель осознала, что не может напомнить Эми ее вчерашние слова: «Я не хочу больше разговаривать с тобой, ты все испортила!» И не может сказать ей: «Эми, ты должна передо мной извиниться за то, что так грубо разговаривала со мной».