Альфред Дёблин - Горы моря и гиганты

В тот самый момент, когда на флагах трех континентов впервые появились изображения небесных светил, водопады, расположенные далеко от энергетических центров, забурлили сильнее победоноснее. Турбины, обслуживающие длинные, как проспекты, цеха, словно запели хором — высокими и низкими голосами. Трансмиссии и провода, громыхающие жужжащие, глухо застонали взвизгнули. Что-то улыбчиво-дерзкое сверкнуло из кабельных сетей и трубопроводов.

В сердцах горожан, которые обслуживали многотонные машины, хватались за их рычаги или рукоятки, чуть ли не распластываясь на них, рождалась любовь к этим железным чудищам. Гул дребезжанье треск щелканье были им в радость. Услаждали возбуждали их, как любовное свидание.

Теперь, после взаимного недоверия и автономизма, характерных для предшествующих столетий, когда города и ландшафты развивались и существовали каждый сам по себе, была создана система связей, распространившаяся сперва на Европу, а вскоре и на все три западных континента. В сенатах к молодым людям, отпрыскам старых правящих родов, присоединились энергичные мужчины и женщины, выходцы из порабощенных народов. Прежде эти чуждые массы были только рабочими руками, потребляющими пищу ртами, теплыми телами, которыми можно обладать. Теперь над ними, вокруг них бурлила духовная жизнь — и было это столь непривычно, что они, почуяв ее, легко переходили к агрессии против тех, кто прежде их к ней не подпускал. Истребление правящих родов, которого боялись прежние правители градшафтов, в самом деле произошло, и во многих местах; но процесс этот не имел большого значения, хода событий он не изменил. Люди, которые только теперь впервые приблизились к аппаратам, жадно вбирая в себя мистериальные знания, были более пылкими, чем те, кого они устранили. С ласкающими движениями, в бурном порыве, переполняясь счастьем, подползали эти мужчины и женщины к машинам, наконец ставшим для них доступными. Железо казалось им одушевленным, как собственная плоть.

В то время как этот новый морской прилив захлестывал континенты, а последние старики из правящего слоя, потеряв-отдав всё, один за другим сходили в могилу, в Южной Германии, на улицах большого градшафта, однажды объявилась молодая женщина. Она несла гигантское знамя со знаками небесных светил. Но на знамени были изображены не только Солнце Луна звезды, а еще и огонь: светила — расколотые, как плоды — выбрасывали из себя пламя. На одной из площадей женщина прислонила древко к дереву и на глазах возбужденной тысячной толпы — которая сопровождала ее, влекомая разрушительным инстинктом — запрыгнула на каменную чашу фонтана. Струи фонтана распылялись на ветру, над головой женщины; ноги ее стояли в чаше. Женщина качнулась — желтоватое нежно-округлое лицо, карие глаза; тоненькие руки рванули на груди рубаху:

— Как долго еще будем мы бесцельно бродить по земле? Топтать улицы? И пыль, камни? Зачем? Зачем мы здесь, зачем я здесь? Не знаете? А я знаю. Мы любим железо; в нас есть энергия, сила, у которой еще не было времени себя проявить. Прежде нас отторгали от времени. Теперь мы им завладели. Мы его чувствуем. Оно — наша кровь наша жизнь. Оно, а не Земля. Зачем на наших флагах Солнце-Луна-звезды? Дело не в Солнце-Земле-звездах. А в нас! В нас! В нас! Мы люди! И расколем звезды! Расколем Солнце! Мы это можем! Нам на это хватит мозгов. Вот стоят наши машины. Наша плоть. Я люблю их. Что может быть сильней, чем они? Сильней, чем мы вместе с ними? Мое блаженство… Я не хочу беречь его для себя. Приходите, друзья-подруги, присоединяйтесь к нам! К нашим детям! К нашим сердцам!

Впавшие в экстаз люди на руках понесли ее, вместе со знаменем, к ближайшей электростанции. На рабочих уже при приближении толпы напала дрожь. Через гигантское помещение двигалось, колыхаясь, знамя, хватало их за душу. И загремела песня Таргуниаша, Освободителя. Женщина крикнула гудящему неутомимому чудищу:

— Таргуниаш, Освободитель. Он хотел уничтожить фабрики. Мы хотим ими завладеть. Наша кровь при нас. Мое блаженство! Блаженство! Мы не остановимся. Туда! Мне надо туда!

И на глазах у попадавших на колени мужчин и женщин, под аккомпанемент их невольных стонов и взвизгов она бросилась с каменного ограждения машины в ее сверкающее колышущееся железно-лязгающее нутро. Машина ни на мгновенье не изменила ритма работы, а продолжала властно греметь внутри каменного ограждения. Ворочаясь на своем ложе, она обхватила женщину, умастила себя брызнувшей светло-красной кровью. Заглушив своим лязгом крики и испуганное молчанье людей. На ограждение вскочил еще какой-то мужчина — маленький-сгорбленный; по лицу не угадать, плачет он или смеется:

— Туда так туда. Что значит для машины одно человеческое тело? Скольких еще должна сожрать такая машина, чтобы стать человеком? Она наверняка не считает, что мы сделали для нее достаточно. Для нашей Машинки это было лишь каплей. Слушайте, что скажет Машинка, когда я крикну «эй». Эй! Эй! Я тут ничто: она кричит громче. Ей требуется больше, чем один человек. Кто хочет со мной в это путешествие? Гуль-гуль-гуль!

Он заманивал… И вот уже двое, трое, четверо стоят на ограждении, смотрят вниз. Искривленный недомерок кричит: «Прыгай!» И они, взявшись за руки, прыгают… Их тела машина выбросила по дуге вверх; казалось, она попробовала их выплюнуть, но они, перекувырнувшись, упали обратно. Мгновенье машина ворчала, будто внутренне сопротивляясь колеблясь; но потом опять громоподобно загрохотала задребезжала. Знамя погибшей подняла другая женщина, у которой от страха стучали зубы. Она была очень рослой; древко держала перед собой, стиснув обеими руками; лицо испуганное, колени дрожат; она забралась на ограждение.

— Больше никто пусть не прыгает. Машина должна отдохнуть. Она переваривает пищу. На сегодня довольно.

Машина шумела так грозно, что люди обратились в бегство.

Жителей многих других городов охватывало такое же воодушевление. Они будто бросались на добычу. Знамена молодых — освободителей — реяли над ландшафтами. Порабощая-принуждая, реяли они над ландшафтами. Заставляли работников отрывать взгляд от полей улиц фабрик. Будто Змий подползал ко всем, кто еще не утратил способность чувствовать; достаточно было прикоснуться к рабочему инструменту, бросить взгляд на фабричный фасад, услышать определенные слова или увидеть подначивающий жест, и Змий проникал в их руки, заставлял руки подниматься к груди, а самого человека — падать ниц; заставлял колени попарно стискиваться, стопы-лодыжки — прижиматься друг к другу, подбородок — опускаться на грудь; потом люди поднимались, освобождаясь от наваждения, стряхивали его с себя, недоуменно кряхтели.