Захар Прилепин - Восьмёрка

— Точно, — неожиданно что-то решает для себя она. — В природе!

Через три часа мы встречаемся в парке. На улице странным образом опять тепло, мой махровый шарф смотрится на мне по-дурацки — и поверить невозможно, что ещё позавчера летал туда и сюда ранний ненавязчивый снежок. Вокруг оглушительное солнце, и даже оставшаяся на деревьях листва кажется зелёной и густой.

— Ты чего в шарфе? — спрашивает она так же, как всякий раз при нашей встрече: рот в рот. — Замёрз? Носочки тёпленькие пододел?

Я небольно кусаю её за верхнюю губку.

Тропинка уползает в парк уверенно как улитка. Мы идём вослед ей.

Дятел стучит так настойчиво, будто хочет разбудить покойника, спрятавшегося в дереве.

— Слышишь — дятел стучит? — говорю я.

— Какой дятел? — смеётся она. — На дворе октябрь. Все жуки спят. Чего ему стучать?

— Он их будит, — упрямо отвечаю я.

Мы довольно долго движемся куда-то по грязным дорожкам, она впереди, я за нею.

Все мои куда да зачем она снова игнорирует.

Потом вдруг встает и начинает ругаться: «Чёрт бы их! Чёрт!».

Я вижу заброшенную беседку и в ней двух подростков… они сидят к нам спиною, обнявшись… пацан что-то нашептывает своей подруге.

— Давай спрячемся, — предлагает цыганочка. — Вдруг они чем-нибудь займутся?

Мне почему-то не хочется.

Когда всем этим занимаемся мы, наши жадные движенья кажутся мне чем-то необычайно красивым, но когда то же самое свершают другие у меня на глазах — всё превращается в суетливый и глупый человеческий позор. Хочется закричать: «Прекратите! Прекратите, вы!»

Она уже шмыгнула куда-то в заросли и затаилась там. Треща сучьями и чертыхаясь, я лезу за ней.

— Тшш, — шепчет она. — Грохочешь, как партизан.

Молодые люди в беседке что-то заподозрили, встрепенулись и, вдруг поднявшись, поспешно оставили беседку.

Они двинулись по той же тропке, которой сюда пришли мы, и парень всё смотрел в нашу сторону, а девушка выговаривала ему. Сжав зубы, мы замерли: цыганочка спиной к дереву, ко мне радостными глазами, а я лицом к тропке, ухватившись рукой за землю и пытаясь притвориться пнём.

— Заметили нас? — весело, но негромко спросила она.

Я, как положено пню, еле заметно сморщил лоб: не знаю, мол, непонятно пока.

Молодые люди, разговаривая всё громче и даже, кажется, обзывая кого-то, наконец, удалились.

Когда я вылез на тропинку и оглянулся на то место, где мы прятались, стало понятно, что рассмотреть нас было несложно.

— Ну и что, — сказала она.

Теперь беседку заняли мы. Я всё посматривал на тропку.

— Не бойся, тут никто не ходит, — беззаботно сказала она, разглядывая отличные виды из беседки: реку, другой берег, тень облака на другом берегу.

— Как не ходит? Они же были…

— Я тут по целым дням сидела раньше, никого не было никогда. Всё мечтала, что я сижу здесь, и ты приходишь. И вот так делаешь. Показать как?

— Какой у меня вкус? — спрашивает она.

— Как будто грибы солёные. Маслятки.

Она задумывается: хорошо это или нет.

Разглядывает моё лицо. Она часто разглядывает меня, словно пытается узнать что-то забытое: как будто я ей встречался когда-то, потом мы потерялись, и вот снова, кажется, увиделись, но она всё сомневается: я это или не совсем я.

— Ты — молодой, — говорит она. — Сколько тебе? Двадцать два года? Так мало. Ребенок почти. А мне двадцать четыре — так много, боже мой. Ничего смешного. Ты и не жил взрослый-то. Когда ты начал взрослым жить? В школе учился. Потом в армию пошёл. Зачем пошёл-то? Не ходил бы лучше. Тебя били там?

— Всех били.

— И что ты чувствовал?

— А ты что чувствуешь, когда просишь, что б я тебя ударил?

— Что я на своём месте. Что я заслужила.

— А я ничего не чувствовал. Только желание поспать и пожрать.

— Вас что там, не кормили?

Я морщусь, не отвечая.

— Пойдём тогда прямо сейчас поедим, у меня есть деньги. Я тебе борщ закажу, котлет, — она всё это вполне серьёзно произносит. — Тут в парке есть кафе для приблудных партизан. Борщ делают вкусный, горячий!

Мне становится смешно и хорошо на сердце.

— Не надо мне ничего заказывать. Покажи мне лучше что-нибудь.

— Что показать?

— Что-нибудь такое.

— Ты уже видел, — говорит она, но сразу же пересаживается ко мне на колени, ловким движением стягивает свитер, сразу же расстёгивает лифчик…

— Твари! — вдруг вскрикивает она, глядя через моё плечо куда-то в заросли и деревья.

Соскакивает с меня, тут же, не прикрываясь, вспрыгивает на лавку.

— Эй, выблядки! — кричит она кому-то вслед. — Я сейчас вам устрою тут!…

Потом ещё долго не может успокоиться и всё ругается, как они вообще посмели за нами подглядывать: найти бы их да избить до страшных синяков.

Мы поднимаем и долго отряхиваем мою куртку и её, кажется, плащ, которые в силу некоторых обстоятельств оказались на деревянном полу беседки.

— Что ты ругаешься, — смеюсь я. — Ты же сама…

Она удивлённо смотрит на меня.

Набрасывает верхнюю одежду, выходит из беседки.

Не оглядываясь, на ходу влезая в рукава, удаляется всё той же тропкой.

— Мужчины придумали мораль и ещё эту… целесообразность — женщины бы этого не придумали никогда, — говорит она громко, зная, что я спешу за ней.

— Мы первые это затеяли, — посмеиваюсь я всё о том же, с чего начался разговор. — Нехорошо же.

— Облизал чужую жену и теперь говорит, хорошо или нехорошо, — строго отвечает она.

Я этой её строгости не боюсь, я боюсь только её спокойствия.

— Мужчины придумали богов, женщинам бы это в голову тоже не пришло, — продолжает она. — Ещё они придумали любовь между мужчиной и женщиной.

— Обычно все считают, что это женщины её придумали, а мужчины навязанной им любви стремятся избежать, едва протрезвеют, — подзуживаю её я.

— Ерунда, — не соглашается она. — Мужчины её придумали. Для начала они намечтали себе склонность женщины к плотскому пороку — женщины согласны с этими фантазиями до вполне определённого предела… А потом мужчины пошли дальше и придумали любовь. Не помню, кто первый начал: греки, Шекспир или Петрарка, — но точно не женщина.

— А у женщин нет любви к мужчинам?

— По большому счёту женщина не желает делать любовь с мужчинами, — объясняет мне она. — Женщина желает делать ребёнка, и чтоб один мужчина потом ходил вокруг неё и ребёнка. А та женщина, что желает делать любовь с мужчинами, — ребёнка убивает. Ребенок в таком случае совершенно ни к чему.

— Я не понимаю, — признаюсь я.

— Я же тебе сказала, что ты — молодой и дурак. Та, что выбирает мужчин, — убивает своего ребёнка. А та, что выбирает ребёнка, — убивает своего мужчину. Такой вот закон. Просто запомни его.

— А ты откуда это знаешь?

— От природы. Видимо, я должна была родиться мужчиной, но что-то перепутали, и теперь я женщина. Про мужчин я всё знаю. Женщиной быть гораздо интереснее.