Захар Прилепин - Восьмёрка

Я всё приближал её лицо к себе, держа его в ладонях, как воду, и вглядываясь…

…а потом перестал.

За дверью всё время ходили то ли въезжающие, то ли выезжающие.

Я прислушивался к их разговорам.

Она иногда и в не очень объяснимых случаях вскрикивала или начинала с равномерным хрипом дышать, словно включили трансформатор. Тогда разговоры было слышно хуже, и я прислушивался внимательней.

Мы перебрались по цветам в ванную, в ванной тоже оказались цветы, и она с громким хохотом выбрасывала их на кафель.

Вернулись оттуда сырые, распаренные, бесстыдные. Выпили из горла вина, всю бутылку разом, у неё текло по лицу. Упали на кровать, влезли под одеяло, спрятались, стихли.

Очень скоро я заснул, но как-то так улёгся, что услышал стук своего сердца. Оно стучало, будто в тихой, вечерней розовой деревне белая девушка за столом или скорей даже баба с большим и задумчивым лицом ест квашеную капусту — хруст, хруст. Хруст. Хруст.

Я открыл глаза.

Она не спала.

Лежала у меня на плече.

— Почему ты меня выбрал? — спросил она, хотя я давно уже понял, что это всё-таки не совсем она, — и вот даже затылок не её и пахнет не её волосами, а какой-то зайчатиной.

— Я тебя искал, — ответил, а точней уже будет сказать — почти что соврал я.

— Нашёл?

— Кажется, да.

Она вроде бы о чём-то таком догадалась — и настолько удивилась своему женскому прозренью, что приподняла щеку с моей груди и спросила очень серьёзно:

— Давно ты меня потерял?

Это был правильный вопрос, которого я уже не ждал.

Я принюхался к её волосам и даже потрогал лопатку, потом бедро, потом ногу.

Волосы пахли сыростью, она же просто не успела их посушить.

Лопатка оказалась хоть и не острой, но вполне ощутимой.

Нога остыла настолько, что я набросил на неё одеяло: грейся, грейся, ты же когда-то просила тебя греть, вот я грею, грею, может быть, отогрею до полного узнавания.

— Давно, — ответил я очень серьёзно.

— Куда я делась? — ещё раз в точку спросила она.

— Не важно.

— Уехала?

— Наверное. Ушла. Потом уехала. Потом вообще улетела. Через реку на другой берег. Я летать не умел, поэтому — вплавь, вплавь, течение сносит, едва не утонул, дальше в тине какой-то вымазался, вылез — раки висят на мне, как ордена… Еле добрался, в общем. И вот ты.

Она внимательно слушала мой голос: словно пыталась привыкнуть к его звучанию надолго.

— Ладно, — согласилась она, помолчав. — Ты мне сразу понравился. Ещё в автобусе. Только ты больше не сравнивай меня ни с кем, я этого не люблю.

Она щёлкнула светом, быстро перекинула ногу через меня — и вот уже уселась сверху, задорно и победительно, чуть раскачиваясь.

Вместе с ней раскачивался крестик у неё на груди.

Я смотрел почему-то не на неё, а на крестик.

…он раскачивался, и раскачивался, и раскачивался, такой неуместный и нудный…

В какой-то момент я поднял глаза, и вдруг — в этом направленном на её лицо свете ночника — увидел уже точно, наотмашь, непоправимо: это не её рот. Рот не её! Ноздри не её! Брови перерисовала себе! Не она дышит из неё! Смотрит из неё не она!

Сам от себя этого не ожидая, я с размаху влепил ей ладонью по щеке.

Она скатилась куда-то в цветы. И сначала не поднималась с пола, а только почему-то подбрасывала цветы вверх. Я лежал на кровати и видел, как откуда-то с пола цветы взлетают, а потом снова падают.

Даже не заметил, как она ушла в ванную, — только услышал воду.

Потом она вернулась, включила свет, начала одеваться.

Некоторое время искала свой чулок, потом попросила меня очень спокойно:

— Подвинься, он под тобой.

Чулок был подо мной.

Она вытянула его, уселась на стул и начала старательно натягивать, чуть шевеля пальцами на ноге.

— Прости, это я от испуга, — сказал я тихо, кажется, снова узнавая это её, вернувшееся из прошлого, невыносимое спокойствие.

— Ты думаешь, я — другая. Дурак. Это ты был тогда другой. Но того тебя уже нет. А я всё та же.

Она подняла на меня глаза и посмотрела задумчиво и бесслёзно.

— Ты смотришь на меня, как мать на дурного, напроказившего сына, — сказал я, из последних сил и всем своим почти уже растраченным существом надеясь на её возвращение. — Как на сына, да! Я это уже видел в прошлый раз!

— Ерунда, — сказала она, морщась. — Я вообще детей не люблю… Давай второй.

За окном было темно, и опять начинался слабый снег.

Какое-то незнакомое мне, чуждо пахнущее существо, сидело напротив.

Засмеявшись от своей несусветной глупости, я бросил в неё вторым чулком.

Когда мои дни закончатся, не воскрешайте меня: я тут никого не узнаю.

Казалось, в целом городе нет ни капли алкоголя. В отеле точно не было.

Он мысленно клял «азиатами» всех встречавшихся ему по дороге. На его «ай вонт бир», «ай вонт вайн» и «ай вонт водка» продавцы в крохотных магазинах отвечали всегда не одним «ноу», а пятью-шестью «ноу-ноу-ноу-ноу-ноу», следом досыпая торопливых слов из своего наречия.

— Но-нно-ннно! — будто погоняя лошадь, в голос пародировал он продавцов, выходя на улицу.

Начиналась жара.

Выбрел к стоянке такси — в отличие от русских, всегда недовольных, с тупыми и наглыми повадками таксёров, местные водилы были чересчур приветливы, суетливы, разговорчивы. Но английский их был громок и безобразен, будто на нём научили переругиваться ворон с галками.

Его вопрос отшатнул сразу нескольких таксёров, зато вытолкнул вперёд одного, худого, глазастого, щетинистого.

— Бир? Водка? — переспросил водила и позвал его за собой сразу всеми руками, подмигивая, причмокивая и чуть ли не присвистывая.

Машина напоминала советскую «шестёрку». Пахло точно как от «шестёрки» — пыльными перинами, в которых завёрнуто промасленное железо.

Они сделали зигзаг по городу и встали возле какого-то неприметного ларька с грязным стеклом и невидимым продавцом в глубине. Из ларька пахло землёй и сыростью — словно там был лаз, в который можно было сбежать при появлении полиции.

В ларьке нашлось всё, что нужно.

Он купил себе тонкогорлую водку, впридачу самый тёмный бир и попросил таксиста отвезти его на большую ярмарку.

Вскрыл булькающее стекло ещё в салоне; таксист запротестовал, но он не послушал.

Слушать стал после того, как отпил отовсюду помногу. Таксист говорил, что если пить на улице, то придёт полиция и посадит в тюрьму надолго — как вора или убийцу.

— Щас, — ответил он. Зажав обе бутылки меж коленей, расплатился двумя мятыми бумажками, накидав из кармана попутной мелочи на задние сиденья, и полез прочь: сначала на асфальт выставил бутылки, а потом оказался весь в солнышке сам.

Оказывается, в нетрезвом состоянии жара переносится гораздо легче. Главное, всё время догоняться, не сбавляя градусов.