Д. Томас - Белый отель

Чтение Вашей мудрой, изложенной прекрасным языком истории болезни тронуло меня больше, чем можно выразить словами. Но очевидно это понятно и так. Передо мной словно разворачивалась жизнь умершей младшей сестры. У нас с ней столько общих родственных черт, но есть и огромные различия: описания людей и события, которые никак не могли быть связаны со мной. Это не укор в Ваш адрес. Вы увидели лишь то, что я Вам позволила; нет, нет, гораздо больше, Вы сумели проникнуть в мою душу глубже, чем кто-либо другой. Не Ваша вина, что я не сумела пересилить себя и сказать правду, или встретиться с ней лицом к лицу. Сейчас, в основном благодаря Вам, я способна на такой шаг.

Но я должна дать прямой ответ на вашу просьбу: разумеется, у меня нет никаких возражений против публикации. Это честь для меня. Что же касается моих постыдных, — или лучше бесстыдных? — записок… Вы полагаете, их действительно так необходимо приложить к основному тексту? Когда я перечитывала их, вся покраснела от стыда. Я думала и даже надеялась, что они давно уничтожены. Конечно, такое невозможно напечатать? Но с другой стороны, они необходимы для пояснения многих мест в истории болезни? Непристойный и бессвязный бред, — как я могла написать такое? Я не говорила Вам, что в Гастейне была охвачена настоящей лихорадкой похоти. Да, несмотря на болезнь, — точнее, из-за нее. Совсем еще молодой нахальный официант, проходя мимо по лестнице, позволил себе интимное прикосновение, а потом с бесстыжей невозмутимостью взглянул на меня, словно ничего не произошло. Его внешность напомнила мне Вашего сына (на фотографии, которую я видела). Так или иначе, все время, пока оставалась в Гастейне, я фантазировала самым чудовищным образом, представляя себе юного официанта. Не знаю, как он вписывается в теорию о моей гомосексуальности, но, как Вы знаете, я никогда ее не принимала.

Вынуждена признаться, что на самом деле написала стихи, — «неуклюжие вирши», как Вы их справедливо называете, — еще в Гастейне. Погода оказалась чудовищной, целый три дня мы носа не могли высунуть наружу из-за метели. Заняться было совершенно нечем, только поглощать еду (что я и делала, причем именно поглощала), читать, наблюдать за соседями и предаваться фантазиям, в которых фигурировал юноша. Идею написать стихи подарил мне английский майор. Однажды он показал мне только что сочиненную им поэму о детстве, когда он вместе с некой усладой юных дней (непонятно, какого пола) во время школьных каникул лежал в английском саду под сливовым деревом. Плаксиво и совершенно беспомощно. Я подумала, что хуже написать просто не смогу, кроме того, я всегда с удовольствием пробовала сочинять стихи. Разумеется, безуспешно. Я хотела создать нечто шокирующее; точнее, честно отобразить свое сложное отношение к сексуальному. Еще я желала, чтобы тетя поняла, какая я на самом деле. Я положила свое творение на видном месте, и она его прочитала. Можете представить, в какой ужас она пришла!

Так вот, когда Вы предложили мне сочинить что-нибудь, я решила посмотреть, как Вы отреагируете на мои стихи. Я вписала их в партитуру «Дон Жуана». Не знаю, зачем я так поступила. Это показывает, что я тогда совершенно свихнулась. Когда вы попросили истолковать текст, я захотела переделать его, так чтобы повествование шло от третьего лица, и посмотреть, легче ли будет найти в нем смысл. Но и в таком виде он остался непонятным. Только Вы смогли расшифровать его; я считаю поразительным, насколько углубилось за прошедшие годы Ваше понимание. Ваш анализ (материнская утроба и так далее) представляется мне совершенно правильным, хотя здесь просматривается склонность к чересчур широким обобщениям.

Корсет как символ лицемерия — да, именно так! Но также воплощение сковывающей роли кодекса поведения, традиций, морали, искусства. В своих бесстыдных откровениях я стояла перед Вами без корсета, и эта мысль заставляет меня краснеть.

Простите, что не сказала Вам, когда на самом деле написала «Дон Жуана». Полагаю, моя неискренность не имеет никакого значения. Но я лгала также при описании многих эпизодов, и решила, что обязана рассказать правду, поскольку Вы, возможно, решите внести изменения в свою статью, или вообще не публиковать ее. Вы вправе возненавидеть меня за всю ложь и полуправду, которую от меня услышали, я приму это как должное.

Вы совершенно верно заметили, что воспоминание с беседкой служит ширмой для другого эпизода (хотя летнее происшествие действительно имело место). Однажды я забрела на яхту отца в неположенное время, и застала мать вместе с дядей и тетей, всех троих в обнаженном виде. Я была так потрясена! Сначала мне показалось, что я вижу отраженное в зеркале лицо мамы (либо тети); но нет, они обе там присутствовали. Я подумала, что мама (или, возможно, тетя) молится, встав на колени, а дядя расположился позади нее в той же позе. Ясно, что я наблюдала за половым сношением a tergo. Как Вы наверное догадываетесь, я не задержалась там, чтобы спросить, что происходит… Мне тогда было три года.

Все это всплыло только примерно пять лет назад, после весьма эмоционального разговора с тетей Магдой. От моего брата Юрия (он живет в Детройте) я узнала, что отец умер. После революции он, конечно, потерял свое дело и дом, и с тех пор влачил одинокое существование в одной комнате. Я по-настоящему не горевала о нем, но новость взбудоражила меня, и я решила добиться от тети всей правды. Бедняжка, ее замучили угрызения совести. В глубине души она явно желала очиститься от единственного настоящего греха, который совершила. Тетя призналась, что дважды или трижды в Одессе они вместе с матерью спали с дядей. В качестве оправдания она смогла лишь сказать, что жена пойдет на многое, чтобы угодить мужу, и я ее понимаю. Как кажется, у матери и отца на протяжении многих лет были белые супружеские отношения. Дядя убедил тетю Магду, что его прихоть никому не принесет вреда, может даже считаться актом милосердия, и тому подобное… Так или иначе, он добился своего; но тетя ужасно переживала, и мое случайное появление на яхте послужило идеальным поводом для того, чтобы заявить: «Все. Больше такими вещами не занимаемся». Все трое надеялись, что я еще слишком маленькая, и ничего не поняла.

Позже тетя решила, что они опомнились, исповедалась в совершенном грехе (так я думаю), в надежде, что все осталось в прошлом. Она понятия не имела, что ее муж и сестра каждую зиму продолжают встречаться, прилагая экстраординарные усилия, чтобы увидеть друг друга; что речь скорее всего идет уже не о плотском влечении, а о настоящей любви. Она узнала правду, только когда в дверь постучал полицейский, надеясь найти сына или дочь усопших, — ведь, судя по записи в книге регистрации отеля в Будапеште, и она, и ее муж уже умерли… Кстати, я оказалась права, дядя Франц действительно поехал на конференцию педагогов!.. Тела обгорели до неузнаваемости. Только когда тете показали драгоценности, которые нашли на трупе женщины, она узнала украшения сестры. Ей пришлось послать телеграмму отцу. Думаю, Вы можете себе представить… Если бы я еще раньше не простила тете отвратительные инциденты с ее участием у нас дома, то обязательно отпустила бы все грехи за кошмар, который ей тогда пришлось пережить. Бедняжку преследовала еще одна страшная мысль: что, если их связь вовсе не началась с «трио»? Что, если они смеялись над ней? Но правду мы уже никогда не узнаем.