Д. Томас - Белый отель

С холмов налетел белый ветер. Солнце нависло над пустыней, его лучи, пробиваясь сквозь далекие песчаные вихри, прочертили в небе окружности, слившиеся в подобие огромной розы.

Гуляя по берегу, они добрались до маленькой деревни и зашли в харчевню, чтобы немного перекусить. Сначала женщины почувствовали себя здесь немного неуютно, — все остальные посетители оказались мужчинами, рыбаками, обсуждавшими за стаканом вина сегодняшний улов. Они вежливо не замечали присутствия незнакомок. Хозяин, церемонно приветствовавший их, был древним стариком, медлительным, с дрожащими руками. Они выпили вина, хозяин поспешил налить новую порцию. Он помедлил, когда стакан Лизы был на две трети полон; она закрыла его рукой, показывая, что больше не хочет. Но старик, не заметив, продолжал гостеприимно обслуживать гостью. Красная струя полилась на руку Лизы, ручейком стекая на стол. Она не шевельнулась, хозяин не останавливался. Сделав серьезное лицо, Лиза поблагодарила его, но когда старик зашаркал на кухню, унося пустую бутылку, женщины стали молча корчиться, подавляя смех. Мать не знала, как сдержать себя: она схватилась за живот, едва не упав со стула, спрятала лицо в ладонях, чтобы скрыть выступившие слезы, закусила губу. Показала на мокрую руку дочери, и снова затряслась.

В харчевне стояла телефонная будка. Все еще всхлипывая от смеха, Лиза подошла к ней, сняла трубку и продиктовала оператору номер, который дала мама. Раздался знакомый голос. Разговор ничуть не отличался от тех, которые они вели в незапамятные времена.

«Как ты, Отец?»

«Хорошо. А ты?»

«Я? Отлично».

«Тебе нужны деньги?»

«Нет. У меня все в порядке».

«Что ж, дай знать, если что-нибудь потребуется. Береги себя».

«Да. Ты тоже».

Как бы там ни было, несмотря на плохую связь, она услышала его голос. Возможно, когда-нибудь они даже смогут побеседовать.

Когда Лиза вернулась, на небе сияла полная луна в окружении россыпи безмятежно светящих звезд. Но картину, представшую перед ней, никак нельзя было назвать безмятежной. По всей территории лагеря и дальше, в пустыне, раскинулись палатки, сотни других спешно устанавливались. Их ряды покрывали землю до самого горизонта. Грандиозной операцией руководили молодые офицеры. Лиза нашла Ричарда Лайонса. Худощавое лицо юноши блестело от пота, на нем четко выделялся шрам. Он распоряжался работой добровольцев и успевал повсюду, размахивая зажатым в левой руке офицерским стеком, как шаманским посохом. Заметив Лизу, приказал сержанту «продолжать в том же духе», улыбаясь, подошел к ней. «Вот и наша р-роза Шарона». Так он ласково-полушутливо называл ее. Ричард объяснил, что сегодня пришло больше дюжины составов. Каждый день появляется новая партия эмигрантов. Чем скорее возводится новое жилье, тем быстрее его заселяют люди, и надо строить опять. Но ни одному из прибывших они не вправе, да и не могут, отказать, ведь идти им больше некуда. Убрав стек, он выудил пачку сигарет из кармана, открыл, засунул одну в рот, достал спички, зажег, закурил, убрал пачку и коробок обратно, — все это своей невероятно гибкой левой рукой. Пыхтя сигаретой, постоял рядом с ней, наблюдая за сценой немой суеты при лунном свете.

«Где свет Израиля шатров», — процитировал он Блейка.

Тысячи и тысячи переселенцев терпеливо ждали, поставив у ног свои трогательно-жалкие деревянные чемоданы, сжимая перевязанные веревкой узлы с тряпьем. Были они не печальными — странно безразличными; не исхудавшими — живыми скелетами; не разгневанными — полными бесконечного терпения. Лиза вздохнула. «Почему это все происходит, Ричард? Нас создали для радости и счастья. Что случилось?» Он выпустил дым изо рта, в недоумении потряс головой. «Создали для счастья? Ты безнадежная оптимистка, старушка!» Затушил сигарету, вытащил стек. «Нам страшно не хватает медсестер. Поможешь?» Он указал на санчасть. Там прямо на земле стояли кровати. Вокруг суетились фигурки в белых халатах. «Да, конечно!» Она заспешила к ним, перешла на бег. И только тогда осознала, что сегодня у нее целый день ничего не болит.

Терпкий аромат сосны. Она никак не могла понять… От него почему-то тревожно щемило сердце, и в то же время стало так радостно и легко.

Можно считать, что так и произошло, ведь сестры были близнецами.

Топлива и керосина после войны отчаянно не хватало (прим. ред).

Однажды она сказала, что крестик достался ей в наследство от матери. Так родственные чувства усилили благочестивый трепет.

Имеются в виду долгие летние ночи на севере, когда день от ночи отделяют лишь короткие сумерки.

В подлиннике игра слов. «Niederkommen» может означать «падать» и «разрешиться от бремени, родить».

Вторая дочь Фрейда, София, скончалась в Гамбурге 25 января 1920 года в возрасте двадцати шести лет. Она оставила двух детей, одному из которых исполнилось только тринадцать месяцев.

Популярный лечебный курорт в австрийских Альпах.

На самом деле, болезнь все-таки отступила. То, что мы наблюдали, было последней отчаянной контратакой истерии.

В действительности, «фрау Анна Г.» была оперной певицей, а не музыкантом. Замена профессии вызвана стремлением Фрейда сохранить анонимность пациентки, хотя он всегда сожалел о том, что приходится отступать от фактов, пусть даже в самых несущественных деталях.

Ubertragung, перенос пациентом на психоаналитика чувств, испытываемых к другим людям, как правило, к родителям.

Шекспир. Сон в летнюю ночь, пер. Т. Щепкиной-Куперник.

В тексте также имеются свидетельства, что она помогла дочери пройти через последующие стадии развития с минимальным использованием принуждения. Несколько мест в «дневнике» указывают на то, что Анна выработала достаточно непредвзятое и здоровое отношение к соседству ануса с мочеполовыми органами, которые (по определению Луи Андреас-Саломе) «в случае женщины как бы берутся природой у него взаймы».

Фрау Анна употребила русское слово «медуза». Еще один пример периодического использования пациентом иностранных выражений, на которые следовало обращать особое внимание.

Одно из любимых высказываний Фрейда, в полном виде фраза Шарко такова: «La theorie c’est bon, mais ca n’empeche pas d’exister» («Теория прекрасна, но она не в силах отменить реальность»).

Отец Анны полностью отказался от традиций своей семьи, и в результате она совершенно не чувствовала себя еврейкой. Однажды она назвала себя «среднеевропейской христианкой».