Сергей Чевгун - Повесть провальная

Дядя Саша, как звали Ивантеева, был своего рода достопримечательностью Холма, его верным талисманом, без которого Холм потерял бы половину своих исторических достоинств. Вот уже двадцать лет дядя Саша каждое утро заходил внутрь Монумента и осматривал сложную систему стальных тросов, которыми поддерживалось многометровое сооружение. И двадцать лет же, регулярно раз в месяц, в любую погоду, дядя Саша поднимался по бесконечным внутренним лестницам на Монумент, выползал на его бетонное плечо и подолгу сидел там, в одиночестве, глядя на раскинувшуюся далеко внизу Реку.

Кто знает, о чем думал в эти минуты старый смотритель, кого вспоминал? Может, своего отца, гвардии рядового Ивантеева, десять послевоенных лет прохрипевшего простреленным легким в сырой заводской комнатенке и умершим в полном убеждении, что чистые и светлые квартиры со всеми удобствами строят лишь для тех, кто не воевал? А может, дядя Саша в эти минуты мысленно беседовал с соседом своим, стариком Евсеевым, аккуратно напивавшимся с каждой пенсии и вспоминавшим всегда одно и то же — как его однажды расстреливали свои же близ безымянного хутора, где держал оборону их истрепанный полк.

Покурив и вдоволь наглядевшись на Город, Ивантеев спускался на грешную землю и отправлялся в приземистое двухэтажное здание, где размещалась инженерная служба, отвечавшая за техническое состояние исторического памятника. Там он открывал специальный журнал и корявым своим почерком записывал всегда одну и ту же фразу: «Монумент проверен, замечаний нет. Техник-смотритель Ивантеев».

Дядю Сашу Рябцев застал в крохотной комнатке на первом этаже, под лестницей. Смотритель сидел у окна с видом на Монумент и пил чай из эмалированной кружки. Баранки, наполовину высыпанные из пакета, горкой лежали на столе. Сахару у Ивантеева как всегда не было.

— Садись, чайку попей. По делам или как? — спросил дядя Саша, здороваясь с Рябцевым за руку.

— По делам. Сам ведь знаешь, Годовщина скоро. Департамент культуры собирается на Холме театрализованное представление устраивать. Вот, приехал на месте посмотреть, проконсультировать, — объяснил Рябцев, подсаживаясь к столу.

— А без представления никак нельзя? — хмуро буркнул Ивантеев. — Я так думаю, Холм — не то место, чтобы театры устраивать.

— Что-то ты сегодня сердитый. Что-нибудь случилось? — спросил Рябцев. Обычно смотритель встречал его куда более радушно.

— Не знаю, Миша. Может быть, и случилось, — вырвалось у смотрителя. — Еще сам толком не разобрался.

— Да в чем дело?

Смотритель отставил в сторону недопитый чай и посмотрел на профессора долгим тревожным взглядом.

— Слушай, Миша, ты меня уже сколько лет знаешь. В одном дворе росли, так? — вполголоса заговорил он.

— Было дело, росли, — не стал отрицать Рябцев. — И что?

— Выпиваю, конечно, ни без того, — все так же тревожно продолжал дядя Саша. — Однако белой горячки сроду не было, и на голову я никогда не жаловался. Ведь не жаловался?

Рябцев пожал плечами, не понимая, куда клонит смотритель.

— Да ты хоть скажи, в чем дело?

— Вот и я бы хотел это знать, — Смотритель с минуту помолчал, раздумывая, и наконец, решился. — Ты знаешь, Миша, с нашим Монументом что-то не то происходит.

— А что именно? — осторожно спросил Рябцев, и внимательно поглядел дяде Саше в глаза. В зрачках у смотрителя серым облачком висела тревога.

— Я так думаю, почва под Монументом начала просадку давать. Уже сантиметров на тридцать в землю памятник ушел, а может, даже больше. Понимаешь?

— А ты не ошибся?

— Смеешься, Миша? Да я уже двадцать лет за Монументом слежу, каждую трещинку в нем знаю!

И здесь дядя Саша перешел на торопливую скороговорку, в которой попеременно упоминались стальные тросы, бетонное основание, специальные датчики, умный прибор гирокомпас… Ну, словом, каша получилась невообразимая. Впрочем, профессору она оказалась вполне по зубам. Задав пару-тройку наводящих вопросов, Рябцев понял: с Монументом и в самом деле происходит что-то неладное. Вроде бы как в землю он стал проваливаться, если, конечно, Ивантеев не ошибается. Основание, что ли, у Монумента грунтовыми водами подмыло?

— Ты кому-нибудь еще об этом говорил?

— Нет еще. Да и зачем? — Лицо у смотрителя стало грустным. — Того и гляди, за сумасшедшего примут.

В тот день Ивантеев проснулся рано, семи еще не было. Голова была тяжелой после вчерашнего. «А не надо было в гости заходить,» — упрекнул себя дядя Саша. Впрочем, переживай, не переживай, а на работу все одно идти надо.

Дядя Саша поднялся и сходил на кухню — поставил чайник на газ. Присел к столу, собирая мысли в порядок. Вспомнил вчерашний вечер, как пришел проведать соседа — старика Евсеева. Тот сначала пожаловался, что опять ему пенсию задерживают («Был бы я генералом, на блюдце бы ее носили!»), а потом похвастался — мол, сегодня от нашего мэра помощь получил. И тут же выставил на стол бутылку «Капели».

Понятно, выпили по чуть-чуть, потом снова выпили. А там, как водится, и до воспоминаний дело дошло.

«Я ведь, знаешь, Саня, не трус. Было дело, на фронте раньше других из окопа вставал, — принялся Евсеев разматывать горький свиток своей судьбы. — Но вот случай тот помню до сих пор. Это когда каптенармус мне выдал ботинки не того размера. Я ими, треклятыми, все ноги в кровь истер, пока от склада до передовой топал. Ну, думаю, пока тихо — сниму ботинки, пусть ноги отдохнут. И что же ты думаешь? Не успел я шнурки развязать, как наш ротный уже в атаку поднимает: мол, за Родину, за Сталина! Вскочил я сгоряча на бруствер, шаг сделал — и в крик: не то что бежать — пешком идти не могу, хоть пристрели меня на месте. Эх, думаю, где наша не пропадала! Только начал ботинки снимать, чтобы ловчей было в атаку бежать, как особист из кустов выныривает: ага, кричит, шкура, в тылу отсидеться хочешь? Ну и наганом меня по морде… Тут я, знаешь, и вовсе сомлел. Открываю глаза, а атака давно захлебнулась, ротный убитый лежит. А меня — под арест, как вовремя разоблаченного дезертира».

На этом месте голос у Евсеева осекся, а глаза стали привычно наливаться хмельными слезами. Старик закурил, несколько минут сидел, успокаиваясь. И продолжил свой рассказ.

«Разбудили нас рано, только-только начало рассветать, ну и повели к ближайшему лесочку, чтобы приговор зачитать. Впереди Васька Жаблин шел, он года на три был старше меня… тоже, значит, сплоховал человек. А я за ним, босиком. И ботинки зачем-то в руках держу. Бросить бы их — на кой они мне на том свете сдались? — да боюсь, за утрату казенной амуниции старшина нарядами загоняет. Ты прикинь: в двух шагах от расстрела, и такие мысли в голову лезут! Привели нас, поставили перед строем, особист бумажку из планшетки достал. Так и так, говорит, проявили малодушие… позорно дезертировали, то да се… Короче, расстрелять их, как бешеных собак, и точка. Вот тут ботинки у меня из рук и выпали. Все, думаю, хана, относил я свое на этом свете! А особист дальше говорит. Мол, учитывая молодость рядового Евсеева, а также принимая во внимание ходатайство командира роты капитана Деризуба, Родина дает последнюю возможность смыть позор своей кровью. И присудили мне, Саня, штрафбат. Еще толком увести не успели, а сзади — бах! Оглядываюсь, а Васька Жаблин лежит на спине и глядит в ясное небо. И что он там видит, никому уже не узнать: ни мне, ни особисту этому, с планшеткой, ни взводу нашему, который только что очередного дезертира расстрелял…»