Ирина Кудесова - Там, где хочешь

Пока квартиры смотрели, оно глуше стало — как если бы одеялом прикрыли. Но оно не уходило — дышало, шевелилось под одеялом этим. Квартирки обе понравились. Вторая — просто потому, что в Везинэ. А первая была с поскрипывающим паркетом, с тряпичными ведьмами на метлах — висели у входа: носатые, с патлами в пучок, в брюках, — жильцы еще не выехали. В комнате, где шли переговоры, стояла большая клетка со зверьком, нечто суетливое, длинное, пушистое — нутрия, кажется. Сунешь палец между прутьями — подскочит, тычется носом, шевелит усами, а усы растут отовсюду, или, может, они просто в бороду переходят. Мелькнула мысль: рассказать про зверька Ноэлю. И сердце снова полетело вниз.

К вечеру вернулись в тесноту, домой. Легла на кровать, уткнулась в покрывало — из Алма-Аты мама прислала — плотное, из толстых нитей, с бахромой по периметру. Фабричный запах еще не выветрился. Нет, ни одна из квартир не перепадет. Да как искать, если гаранта нет, бумаги липовые!

Спала сегодня всего три часа. И день — на ногах. Хотелось есть. Корто сделал себе бутерброд и уставился в компьютер. Как всегда — себе ! Можно было встать, отрезать хлеба, бросить на него кусок ветчины, но не вставалось. «Кино будешь смотреть?» Зачем мне кино твое? Я хочу есть, спать, я устала, мне нужно внимание, немножко внимания!

Лежала и думала — уйти. С Ноэлем вряд ли что-то будет. Не герой романа. Герой — Корто. Отпустил бы он ее, герой, и она ушла бы. Куда-нибудь.

— Ты один живешь?

Ноэль пригласил к себе. Встретились у вокзала Сен-Лазар, возле «памятника времени»: десятки циферблатов, один на другом, каждый в своем измерении.

— Что это тебя беспокоит, один я живу или нет? — Ноэль хитро улыбается, и Марина чувствует: всё, оно ушло. Даже вдох хочется сделать — «во все лопатки».

— Контролирую.

Ей весело от этой двусмысленности. Как будто бы он ей небезразличен. Игра такая.

Бесконечный тоннель, трасса, с которой машина съезжает в прелестное место: мост через реку с горшочками сиреневых цветов на перилах, невдалеке — церковь. Выплывает табличка: “VESINET” . За вычурной, увешанной флагами мэрией — тихая улочка с липами по сторонам. Заборы, частные каменные домики. Некоторые, с башенками, похожи на маленькие замки.

Ноэль снова хитро улыбается:

— Я тут подумал — а не сходить ли нам в «Крейзи Хорс»?

Марина смеется:

— Я тебе — откровения, а ты в кабаре тащишь на полуголых девчонок пялиться! Еще станешь обсуждать их прелести. Ноэль, у меня обычная ориентация. Просто я любила самого близкого мне человека, и он оказался одного со мной пола.

— Приехали.

Увитый плющом забор из кованого железа, за ним двух— этажный дом с черепичной крышей. Крыша ломаная, остроконечная, под коньком — полукруглое оконце. Стены рыжеватые: крупный шершавый камень.

На крыльце — блюдце и миска с водой, в которую упали первые капли дождя.

Марина перешагнула порог и остолбенела.

Сколько раз ночевала у Аньки — ничего не было. Засыпали, когда язык уже не ворочался. Да и что могло быть-то? Анькин отец еще волновал. Безнадежно, но волновал. До сих пор помнится, как потащилась с ним к его давней пассии Наде, родительнице той самой Кати, что теперь ест поедом бедняжку Альберто. Тетя Надя задерживалась — сидели с Анькиным отцом на диване, а Катя играла на пианино всякую классику. И так хорошо было. Радостно и спокойно. Как будто навечно позволено сидеть возле Анькиного отца в большой светлой комнате и слушать полонез Огинского.

А однажды с отцом вышел ужасный скандал — выбежала на улицу, ломанулась к Аньке… опостылел этот дом, где злоба висит — хоть топором руби ее, эту злобу, и в окно вышвыривай. Или — злобу, или — себя.

Анька целовала ее зареванное лицо, повторяла: «Ты не вернешься туда больше, не вернешься». Губами столкнулись. Растерялись. Взгляд глаза в глаза, и — страх: сейчас она отшатнется. Позже Анька сказала: «Я боялась, что ты убежишь».

Они стали еще ближе. Сплелись так, что не разорвать.

— Ты здесь живешь?!

Над мраморным камином — огромное зеркало в резной раме; белая скатерка с вышивкой, шкатулки, фигурки фарфоровые. На кривоногом диване (деревянные подлокотники; ткань в мелкую бледно-зеленую полоску) — коллекционные куклы в ряд. Фарфоровые личики: над недвижными глазами качаются веки с пушистыми ресницами, платья — воланы, из-под воланов — панталончики. Вдоль стены — книги, энциклопедии. Второй диван — мягкий, с необъятными подушками, перед ним плоский телевизор в размах рук. Лампы в форме подсвечников. Черный рояль без пылинки. Круглый стол под конвоем кривоногих стульев, на столе — шахматная доска с фигурами.

— Здесь живут мои родители. Я обретаюсь этажом ниже.

— А-а… А почему квартиру не снимешь?

— Да я снимал дом неподалеку. Гостиная была — сто метров: я поставил посередине рояль и играл ночью. Вокруг сад, никто не слышал. Такой большой старый дом, и на второй этаж, в спальню, ходил лифт, гудел. Гостей впечатлял. Потом хозяин решил дом снести, сад вырубить и понастроить жилья на съем. А я сюда вернулся.

— Ну… тут здорово, — Марина обвела взглядом комнату. — Но тебе, наверно, как-то не того жить с родителями?

Ноэль резко отвернулся. Теперь она видела только его спину.

— Я сейчас не могу иначе.

Мать говорила: «Пускай Мари строит свою жизнь как хочет!» Трудно было себе представить, что ей без разницы, останется дочь в Мексике или вернется. И когда похоронили Мари — все совпало: и то, что хозяин дома с лифтом попросил съехать, и это . Родителям требовалась поддержка. И он вернулся в дом, в котором не жил уже двадцать лет.

Сняла туфли, прошла — ковер мя-ягкий — к дивану, тому, что в подушках.

— Можно упасть?

— Конечно. Да зачем разулась?

— Признаться, туфли ужасно жмут.

Пока шла до станции, поняла — весь вечер в них не пробегать. Купила летом на распродаже, но ни разу не надела. И сегодня дернул черт.

Ноэль сел на корточки, взял ступню в ладони, стал аккуратно косточки разминать. Не глядя пристально в глаза и не изображая сбившееся дыхание.

— Так лучше?

Ступни размякли, теплыми стали, сонными.

— Голодная? Сейчас что-нибудь найду в холодильнике.

Откинулась на подушки, слушала, как дождь тукает по жести. Здесь был какой-то другой мир, она чувствовала себя в нем плебейкой, бедной и даже не родственницей. У нее был свой дом, свой мир. И так захотелось, чтобы они походили на этот. Ну хоть чуть-чуть.

— Что это?

На тарелке нечто в томатном соусе. Это нечто — с присосками.

— Мамино фирменное блюдо. Осьминог. — Улыбнулся. — С эстрагоном.