Елена Крюкова - Серафим

Одна баба, в черном, туго повязанном вокруг горла платке, валится на колени в окрашенный кровью снег. Ложится на снег животом. Вся на снегу распласталась, выловленная из-подо льда огромная старая Рыба. Огонь вспыхивает над ее черной, ночной головой.
Девка простоволосая, рядом с Ней, обнимает Ее, потом тоже падает на колени у Креста – и крепко обнимает Креста подножье.

Богородица бросает Магдалине платок. Ловит платок Магдалина – и им, черным, цвета смолы, коей лодки смолят, вытирает кровь с прободенных Господа ступней.
А твердые, жесткие жемчужины снега летящего падают, набиваются в седые косы, застревают в прядях седых бедной Матери старой.
Вот и украшена Мать жемчугами. Вот и Царица Она!
Ветер, какой сильный ветер, уже обморожены мокрые, соленые щеки…
Мальчик в телогрейке, подняв лицо к Распятому, плачет. Мальчик красив и румян на морозе. Он вытирает щеки кулаками. Он царапает щеки ногтями. Он кричит вверх, в метель:

Распятые леворучь и праворучь Креста разбойники сначала изрыгают дурные, площадные ругательства; потом замолкают и стонут тихо.
Все плачут и молятся. Все ждут кары и Тьмы.
Все – и солдаты, и палачи, и мужики, и бабы, и детишки, и старцы – все медленно, робко встают на колени перед тремя черными Крестами в метели.
Даже коровы и козы преклоняют, подламывают сухие скотьи ноги.
Даже визгливые пятнистые свиньи набок валятся.
И племенной бык с кольцом в носу кудрявой седой башкой на снег лег, коротко, страшно взмукнул – и замер.
И вдруг – внезапно – тучи кто будто разрезает тяжелым и острым ножом – расходятся рваные, серые, черные края – снег прекращает погребальный полет свой – синее, слепящее небо как синим, сияющим водопадом хлынет в проем, в пустоту! Солнце желтым жирным молоком как польется! Как в бубны, в лица людские – ударит!

По рукам Магдалины, обнявшей древо Креста, льется горячая Господа Кровь.
И Господь оборачивает избитую, измученную главу Свою к разбойнику, что висит на кресте леворучь, и тихо шепчет:

Мальчишки свистят далеко, внизу, на земле живых, раздирая разбойничьим свистом уши и души, и голосят заполошно:

Слезы радости льются по лику Господа и горят на Солнце.
Чешуя золотая сыплется вниз, на землю, с хвоста Солнца, Рыбы Небесной.

Богородица поднимает черный лик от истоптанного лаптями и сапогами, в пятнах ягодного страшного сока, железного снега. Богородица смотрит на Сына Распятого. Он ловит губами последнее в жизни, небесное золотое молоко. Богородица тянет к Сыну слабые старые руки. Она улыбается. Она нежно Ему говорит:

Ея руки качаются. Земля, под кованым серебром сугробов, старой лодкой качается под Ней.
Она поет Сыну колыбельную.
Он задирает к Солнцу лохматую, серебряную, кровавую голову в колючем, мужиками сплетенном из терна сухого, на морозе железном венке. Лучи входят в Его глаза. Он смеется и кричит:

И все, вся толпа, падают на снег ничком.
И густо, обреченно мычат коровы. И свиньи, будто их режут, визжат. И блеют жалко, осиротело тонкорунные грязные овцы, бараны с чугунными, неподъемными рогами, с нежно-алыми, тускло-лиловыми перлами снежной крупки в жаркой, кудрявой шерсти, и с черным выменем тонконогие козы.
И мужик в лаптях, в серых онучах рыдает бесслезно, страшно, лицо ладонью, похожей на жесткую воблу, от вечного стыда прикрыв.
И падает Магдалина на снег у Креста – навзничь, лицом вверх, к Солнцу, будто на ложе перед Желанным, будто объятья Великому Небу свои раскрывая.
ПЫЛЬ И КРОВЬ. НАСТЯ
Я кричала, все кричала: «Люди! Люди! Люди!» – во все горло кричала, и остановиться не могла.
И правда, из ночных изб стали люди выскакивать. Гляжу, кто-то с топором бежит! Боже, Боженька, Боже… Зачем топор?! Почему – топор?!
А Пашка в пылище, на дороге сидит. И при Луне вижу – пыль на дороге в темные влажные катышки скаталась… как черное тесто…
Кровь это, думаю в ужасе, кровь!
Кровь Пашки… кровь Серафима…
Зачем, Боженька, зачем же Ты…

А что с лицом, не могу выкричать. Страшно.
Да не с лицом, а с глазом. Вижу, к глазу ладони прижал… к единственному…

Да они все и сами видели, что глаз.
А Серафим стоит весь избитый! Живого места нет. И у него с лица – тоже кровь – льется по подбородку, по шее – за ворот рубахи – а с носа капает в песок. И из разодранной руки тоже капает. Боже, он весь в кровище!
Бросаюсь к нему. Воплю истошно:

А Пашка все сидит в пыли, все качается, мычит страдальчески, рук от лица не отнимает.
Валя Однозубая визжит:

И Юра Гагарин к Пашке бросился, и Кольке Кускову кричит:

Ванька Пестов кричит:

И давай они с мужиками-то поднимать с земли Пашку!
И Юрка Гагарин к Серафиму обернулся, ожег его остро, двумя ножами блеснувшими среди корявых морщин, узкими глазами своими, чувашскими, лешачьими, и плюнул ему в лицо: