Елена Крюкова - Серафим

Я набрал лекарство в шприц. Подошел к лежащему навзничь на траве попу. Поп глядел в небо. У попа были целы оба глаза. Вместо лица у попа блестела под Луной страшная маска лесного идолища, языческого чудища. Не узнать было прежнего красавца. Да, вот что из-за девки бывает.
Я сел на корточки рядом с попом. Поднял шприц.

Баба в белом платье крикнула коротко, будто курица квохтнула, с гнезда при виде хищника срываясь.

Настины пальцы были все в крови. Она все гладила попа по волосам. Я думал: и ей тоже сделать укол, что ли, успокаивающий?

ПОЩЕЧИНА. ЮРИЙ ИВАНОВИЧ ГАГАРИН
Уфф! Вот это побоище закатили! А бабы все про Боженьку орут: Боженька, помоги им, да Боженька, спаси их, да Боженька то, Боженька се, все с Боженькой да с Боженькой! Не понимаю, дурни, что никакого Боженьки – нет! Выдумки все это людские! Выдумал себе Боженьку человечек, чтобы удобнее было на Него грешки человечьи свалить! Чтоб было к кому ручки протянуть: а-а-ах, спаси-помоги, а то мы тут без Тебя!.. Да ведь именно что – мы тут – сами себя – и спасаем! Только мы! А никакой не Боженька, епть!
Вот Борода приехал. Уколы этим придуркам вставил! А никакой не Бог!
Спас их от боли. От смерти, понятное дело, не спас бы…
А Бог что – от смерти бы их – спас?!
Да никогда! Если б друг друга, козлищи, насмерть забили б – не спас!
И никто бы не спас. Хоть в Нижний к хирургам на стол вези. Хоть в Москву.
Смерть – она и есть смерть.
А теперь Пашка Охлопков будет на оба глаза кривой. Так-то.
Я им кричу всем:

От Бороды медом, воском, прополисом пахнет.

И тут мать Иулиания, прислужница попова, – а слухи уж ходили, что он и с ней живет, и с Настькой Кашиной живет, – шагнула ко мне, широко так пошагала, как солдат: ать-два, ать-два, – и вот уж возле меня, и рука ее тяжелая размахивается – и пощечину мне загвоздила! От всей душеньки!
Я такие-то оплеухи только в детстве получал. От матери. Когда на военных поминках куски пирога со стола крал. Всем похоронки приходят – горе, а нам с братом – радость: на поминки позовут, будут еду стряпать, и нас покормят, малых, а мы – где и стащим кусочек… лишний… Голодные ведь были, огольцы…

За щеку схватился.

И рука чугунная; и голос чугунный.

ИЗБИЕНИЕ СЕРАФИМА. ПЕТЬКА ОХЛОПКОВ, БРАТ ПАШКИ
Венька Длинный, Ванька Пестов и Колька Кусков уже тащили их обоих в старую «Ниву» Юрки Гагарина, когда я прибежал.

Мужики молча тащили Пашку. Мне показалось – он бездыханный.

Руку-рельсину сняла мне со спины.
Я онемел.
Мужики уложили в машину брата. Повернулись. Подошли. Взяли то тело, что лежало при дороге. Тут и девчонка какая-то сидела, скрюченная; ревела в три ручья.
При Луне, при звездах рассмотрел: ба, да это ж Настька Кашина!
Иглой вошло под сердце: а, это они, два петуха, из-за нее…

И заорал я на весь Василь ночной:

Тряс ее за волосы. Голова ее моталась, как яблоко, когда яблоню трясут.
Бабы подскочили, Валька Однозубая, Галина Пушкарева, вырывали Настьку у меня из рук.

Мужики подошли – попа в машину тащить. Я отпустил суку Кашину и подошел к попу. Мужики не успели меня оттолкнуть. Я бил, бил, бил попа ногой, носком рабочего башмака тяжелого, в бок, под ребра, в живот, в грудь, еще, еще, ну, еще, изловчился и в лицо ударил, во вспухшее, как у утопленника, покусанного раками, синее уродливое лицо.

Меня Николай-Дай-Водки сзади схватил. Крепко держал, клещ.
Борода уже укол мне вставлял.
Вот Бороде мы сегодня работенку задали, это да. Век помнить будет.

РУЖЬЕ. ОДНОЗУБАЯ ВАЛЯ
Ну и ноченька выдалась! Всем ноченькам ноченька! Ешки-тришки!
Я от криков пробудилась. Думаю: эх ай-яй, бьют кого-то! Да совсем рядышком с нами! Глядишь, и нас побьют под горячую руку… надо, думаю, влезть в платьишко – и бечь, глядеть, что тут деется!
Ах ты Господи! Батюшка на дороге лежит; и рядком с ним – Пашка Охлопков. Побились, поцапались мужики! Настька тут же рыдает! Борода весь в уколах, только успевает шприцы набирать да иглы всаживать! Вопли! Слезы! Тихий Василь наш стонет, ревет…
И я туда же, и я ору со всеми: