Елена Крюкова - Серафим

ДВУНАДЕСЯТЫЙ ПРАЗДНИК.
УСПЕНИЕ ПРЕСВЯТОЙ БОГОРОДИЦЫ
В этот праздник я думал отчего-то о двух старухах моих.
Об Иулиании и о матери моей.
В праздник Успенья всегда думаешь о том, как человек твой родной уходит; как ты его провожаешь; куда уходит он; и что есть смерть.
Нет, не знаем мы, что есть смерть. Хотя догадок много уже произнеслось.
Кто говорит – там тьма кромешная и пустота, и за гробом не будет ничего. Кто – что там сиянье и радость, и Ангелы возьмут тебя на руки свои и понесут в Рай, если ты праведник.
А если грешник? Куда грешника-то понесут?
Аз есмь грешен, Господи, и куда велишь понести Ты Меня?
Август, и звездные дожди щедро сыплются с неба, и весь Василь яблоками завален, яблоки под ногами, как мячи, катаются. Сливы, красные и черные, в корзины собирают, варенье варят. Однозубая Валя сварила сливовое варенье, нам с Иулианией принесла, а Иулиания Вальке – на стол – алаверды – свое варенье выставила: терновник да с яблоками вперемешку! «Эх, мое любимое! – выдохнула Валя и засмеялась одним, снизу торчащим зубом. – Как ты угадала, матушка?» – «Дык вить угадала», – гордо молвила Иулиания. И погладила себя по широкой, как Волга, груди.
Иулианью точно в Рай сразу возьмут…
А меня?.. А меня…
«В рождестве девство сохранила eси, во успении мира не оставила eси, Богородице, преставилася eси к Животу, Мати сущи Живота: и молитвами Твоими избавляеши от смерти души наша…» Слова, как воск, текли, собирались в янтарные липкие горячие гроздья и таяли, и плыли, и уплывали. Одни и те же слова, в один и тот же день календаря. Успенье недвижное, оно не летает по времени, как бабочка Благовещенья и вешний ветер Пасхи.
«Дивны Твоя тайны, Богородице, Вышняго престол явилася eси, Владычице, и от земли к небеси преставилася eси днесь…»
Да, да, дивные тайны, вовек не открыть! Только прикоснуться к ним – даже не мыслью, а любовью. О, я догадался: мы еще не умеем любить. Мы еще не умеем становиться Любовью – как стал Любовью Он, Твой Сын, усопшая нынче Мать.
«Твое славят успение, власти и престоли, начала и господьства, силы и херувими, и страшнии серафими: радуются земнороднии, о Божественней Твоей славе красящеся. Припадают царие со архангелы и ангелы, и воспевают: Благодатная, радуйся, с Тобою Господь, подаяй мирови Тобою велию милость…»
На столике, под темным, с синими белками громадных глаз, Ликом Чимеевской Божьей Матери лежали приношения васильского лета: краснобокие и желтые яблоки, свежий мед в туго увязанных марлей и целлофаном банках, корзины со сливами, туески с поздней, уже подсохшей малиной, корзины с грибочками, а, это, наверное, Ванька Пестов походил по хмелевской округе, утречком, по росе-туману, белых да маслят насшибал…
Ешь, как моя Иулианья говорит, пока рот свеж, завянет – сам не заглянет.
О моя Богородица Чимеевская, Чудотворица, что Тебе поднести, Матерь моя, перед Успеньем, напоследок, ложку меда ли, вина ли кагора, яблочка ли золотого, наливного, мягкого? Для старых зубов, прости, Твоих… О, грешен я, недостойный. Нет, Ты никогда старой не была. Ты и в гроб Свой легла юной, светлой Красавицей в деревянную последнюю лодку Свою легла Ты.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

СЕВЕРО-ЗАПАДНАЯ СТЕНА ХРАМА. МАГДАЛИНА ИЗЛИВАЕТ СВЯТОЕ МИРО НА НОГИ ИИСУСУ

В триклинии темно.
В триклинии еще не зажгли свечи.
Хозяин приказал зажечь много свечей, чтобы ярко и празднично встретить гостя. Служанки моют полы. Под грубыми сильными пальцами, под елозящими взад-вперед мокрыми тряпками желто блестят сосновые деревянные настилы.
Эта девушка выжимает грязную тряпку над ведром. Эта девушка моет полы вместе со всеми.
Хозяин разрешил ей убирать покои вместе со слугами. Он сказал: если будешь прилежна, я дам тебе монету.
Хозяин прекрасно знал, что она торгует своим телом, потому что ей нечем больше торговать, и тем живет.
Одну ночь, однажды, хозяин сам провел с ней. И остался доволен.
Сейчас хозяин сидит в кресле, срезанном из кедрового дерева, в полутьме. Слабый вечерний свет из открытой двери позволяет видеть все, что делается в пиршественном зале. Рабы придвигают друг к другу ложа. Рабы тащат на стол блюда с персиками; с устрицами; с гроздьями синего и красного винограда; с сыром, точащим слезу; с очищенными грецкими орехами; с зелено-золотым, пахнущем ромашками медом в глиняных чашах; с хлебами, горячими, только из печи. Круглые хлебы похожи на смуглые лица. Хозяин улыбается. Его слуги пекут лучший хлеб здесь, на побережье.

Он повторяет:

Служанки кидают тряпки в ведра, подхватывают ведра и убегают. Возвращаются, и у каждой в кулаках – пук свечей. Они расставляют свечи в серебряные шандалы и медные миски, насаживают свечи на железные длинные иглы. Толстая служанка, в белом, заляпанном жиром фартуке, несет в руке горящую лучину. Подносит к одной свече. К другой. Огонь загорается, фитили трещат весело, гневно. Будто сто сверчков разом запело в каменной зале с деревянными, как на корабле, полами.
Свеча. Еще свеча. Еще огонь. Еще язык пламени. Трещат! Чадят! О, разгораются! Хорошо!

Толстая служанка исчезает, появляется, вносит чашу на длинной витой ножке, возжигает в чаше ароматы. Сизый духмяный дым длинными, как змеи, усами ползет по темной зале, щекочет ноздри, томит сердце. Хозяин глядит на эту. На эту, гулящую девку. На то, как она наклоняется над ведром. Выжимает тряпку. Садится рядом с ведром на корточки. Смотрит на грязную воду. На хозяина не смотрит.

Продажная девка встает, улыбаясь, берет ведро за ржавую дужку. Выплескивает грязную воду за дверь. И ведро бросает за дверь тоже. Слышно, как ведро катится, гремит.

Блудница молча поворачивается к мужчине спиной. Ее тонкие плечи дрожат. Ее круглый, как персик на обеденном блюде, жесткий зад выпячивается под нищей замызганной холстиной. И он сжимает кулаки, видя, как позорно, томяще, жадно приподнимается край его красного, атласного плаща, надетого в честь гостя.
Шею бедной уличной девушки робко обнимает богатое жемчужное ожерелье. Крупный жемчуг рыбьими глазами мигает в полумраке залы. Небось, вчера заработала, богач тебя, хитрюгу, в сеть поймал, да снова в воду бросил, ненавидяще думает хозяин. Пахнет виноградом, пахнет жареной рыбой – слуги уже внесли блюда с печеной макрелью, с жареной ставридой, с нежной кефалью, уложенной на серебряном подносе в виде женского веера.
Тень человека ложится на порог. Нога порог переступает.
Босая нога. Без сандальи. Без пропыленных дорогой ремней из козьей кожи.