Марина Москвина - Танец мотыльков над сухой землей

Мы с Леней решили посетить Колизей. Толпы туристов плотным кольцом окружили развалины. Тысячи сумасбродов привезли сюда детей. Жара, километровые очереди в кассу.

— Хочешь, можем отстоять очередь и войти, — любезно предложил Леня.

— Ни за что! Бежим отсюда!

— Что хоть тут происходило? — кричит он мне вслед.

— Да ничего хорошего!.. — я отвечала ему, унося оттуда ноги.

После Колизея туристический задор у меня окончательно угас.

— Тебе-то все равно, твои друзья ничего тут не знают, кроме Колизея, — ворчал Леня. — А мои искусствоведы будут спрашивать: это видел, это видел? А я — ни музей Барберини, ни Ватикана…

Владимир Тарасов с кем-то выступал в Якутии — там и зэки были, и коренное население. Саксофонист напился. А в юрте сидел якут с трубкой — и в меховых юбках. Володин товарищ подумал, что это женщина, стал приставать — а тот ему говорит:

— Я сама.

Он опять к нему лезет.

— Я сама!

Потом отложил трубку, как даст ему в глаз.

Оказывается, «Я сама» — значит «Я мужчина».

— А у вас, Володя, есть дети? — спросила Дора.

— Дочь и сын — математик, рыжие — все в меня, — отвечает Тарасов. — Сын учится в Вильнюсском университете. Никого в роду математиков, и вдруг такие способности!

— А ваши дети от одной женщины? (The same woman?) — спрашивает Дора.

— Йес, — отвечает он очень серьезно. — Оба от одной женщины. Сэйм вуман.

У фонтана Треви Леня заявил:

— Ты иди домой и работай, а мы с Тарасовым и Пацюковым пойдем во Дворец мороженого.

— Почему это я — работай, а вы — во Дворец мороженого?

— Ну, как? Водку мы не пьем, надо ж нам, мужикам, в Риме оттянуться!

Художник Володя Степанов:

— Сидим в Челюскинской во дворике на скамейке с немцем, разговариваем. Вдруг к нам подходит поляк и заявляет: «Вот русский с немцем сидят. Дай-ка я посижу между вами!» Сел, встал и ушел. А немец насупился и говорит: «Что это он — хочет нас разделить и рассорить?»

У Лени на столе обрывки бумажек:

«9564520

Джульетта»

и

«9417280

Джоконда».

— Ну, — говорю, — у тебя и телефончики!..

— Нет, ну как же так? — спрашивает Дора у Лени. — Марина молодец, конечно, что сидит, работает, но почему она не приходит к нам на вечера и торжественные приемы?

— Так я возвращаюсь и все ей рассказываю, — отвечает Леня. — Какие приносили креветки, осьминогов, устриц, рапанов, жареную рыбку, потом смена блюд, пицца, белое вино в кувшинах!.. Мороженое… Она все запишет, живо себе все представит, и ей этого вполне достаточно!..

«И вот, Марина, когда грянул гром, и я сидела в печали, мне привезли павлина, — пишет Юля. — Я договаривалась, что возьму его в Михайловское в питомник. Там не хватает мальчиков. Он без хвоста (перья к августу у мальчиков опадают). Я его выпустила, он забегал по комнате. Все быстрей и быстрей. И я сразу забыла о печали. Как забыла я о печали, когда у меня ночевало восемь кроликов породы французский баран. Вот это была ночь! Повсюду одни кролики — на компьютере, в кровати, на столе! Они прыгали, играли, веселились!.. Будьте здоровы, Ваши Юля, Басё, Ирма, Хиддинк и другие».

Леня в Доме творчества писателей вывесил объявление:

«Рукописи в унитаз не бросать!»

— Вы, писатели, — корил он меня, — ищете не Истину, а КАК сказать — все равно ЧТО…

Люся:

— Внешне мне нравится Дантес, а внутренне — Пушкин!

Кто-то грозно:

— У нас в Казани не шутят!..

— …Он солдат беглый из Оренбурга, повар, глаза горят: «Дай, — говорит, — перекинуться в штатское». Сам огромный, как Валуев, а обувь — 38-й размер. «Я сдавал омлет на экзамене. Взбил яйцо, муки, молока, все сделал — а он у меня НЕ ВЗОШЕЛ!!! Мастер — мне: да ты присыпь зеленью, не заметят!..»

— Ты что думаешь, людей можно смертью испугать? — говорил Даур. — Смерть ходит между них, равнодушная…

— У тебя есть один недостаток, — он говорил мне, — это я.

Иду в метро в конце июля, смотрю, из железной урны торчит зеленый хвостик. Я за него потянула и вытащила шикарный букет огненно-красных гладиолусов. Принесла домой, поставила в вазу, и целый август на них распускались все новые и новые цветы.

Люся — на это буйное цветение:

— Мариночка! А твои гладиолусы достоят до 17 сентября? А то у Визбора годовщина…

— Но все-таки главной песней у Визбора была не «Милая моя, солнышко лесное!..», — утверждал Юрий Коваль в телепередаче «Театр моей памяти», — а «Хули вы наш ботик потопили»!..

Юрий Кушак встречает директора бывшего Дома детской книги Ольгу Корф.

— А что там сейчас вместо Дома детской книги, Оля? — он спрашивает.

— «Сити-банк», — с отвращением отвечает Ольга.

— Так тебе надо было остаться и стать директором «Сити-банка»!..

Я — маленькому Сереже:

— Лучший в мире философ Сократ сказал: «Единственное, что я знаю, — что я ничего не знаю».

— Нет, лучший в мире философ — один японец Ямаса.

— А что он говорил?

— Он? Ничего не говорил. Он все время молчал.

— Может, он просто-напросто немой? Какое у него основополагающее изречение?

Сережа, наморщив лоб, будто припоминая давно забытое:

— Он что-то сказал перед смертью, какое-то важное слово, сейчас-сейчас, мне говорили, но я забыл. А! Вспомнил. Он сказал: «Луковица».

Сергей — уже женатый:

— Вероник! Мой папаша часы, которые мы ему подарили, совершенно не носит. Может, подарим их кому-нибудь?

— Кому? — удивляется Вероника.

— Твоему папаше.

Мужик шел по улице с надписью на майке «Я русский», но написано вверх ногами, чтобы не эпатировать никого, только самому человеку будет видно, если он забыл.

В метро едет благостная бабушка в майке, на груди написано «FUCK». Наверно, внук отдал. А что? — подумала. — Чистый хлопок, в жару хорошо, тело дышит…

— Вот почему вы ходите в оранжевом! — догадался наш Сережка. — Боитесь, чтобы вас не спутали с обычным серым большинством — надеетесь, что вас сверху заметят и спасут!..

— Путей много, но Бог один, — сказал Даур, — и, возможно, на зайце суфизма я доскачу до твоего слона индуизма и буддизма.

— А Истина, — говорил Даур, — заключается в том… в чем она заключается!

Однажды Коваль сказал:

— Вот напишу роман и умру.

Написал… и умер.

— Ах, вы какие, — горевал Леня. — Как же так можно говорить? Надо: «Напишу роман и начну второй!» Жил такой писатель, — рассказывал мне Тишков, — у него была норма — пять страниц в день. Если он заканчивал роман на четвертой странице, тут же сочинял новое заглавие и начинал следующий…