Джеффри Евгенидис - А порою очень грустны

С Элвин и Мадлен Олтон готов был вести переговоры. От Элвин он откупился уроками верховой езды в приттибрукском загородном клубе. Скоро она уже щеголяла в бриджах и куртке для конного спорта, у нее появилось едва ли не сексуальное влечение к гнедой кобыле по кличке Рыжая Ривьера, и Нью-Лондон больше никогда не упоминался. Мадлен удалось перетянуть на свою сторону, отделав интерьер дома. Как-то раз в выходные Филлида свозила Мадлен в Нью-Йорк. Когда они вернулись в воскресенье вечером, мать сказала Мадлен, что в комнате ее ждет сюрприз. Мадлен взбежала по лестнице и обнаружила, что стены ее спальни украшены репродукциями картинок из самой любимой в мире книжки — «Мадлен» Людвига Бемельманса. Пока они гуляли по Манхэттену, мастер с помощью парового аппарата снял старые обои и заменил их новыми, которые по специальному заказу Филлиды напечатали на фабрике в Трентоне. Шагнуть в ее комнату было все равно что оказаться прямо на страницах «Мадлен». На одной стене была спартанская столовая школы при монастыре, где училась героиня книжки, на другой — гулкая спальня девочек. По всей комнате блистали смелостью многочисленные Мадлен: одна строит рожицу («а в зоопарке злому льву Мадлен сказала: „Фу!“»), другая бесшабашно балансирует на мосту через Сену, еще одна приподнимает ночную рубашку, чтобы показать свой шрам от аппендицита. Глубокая, волнистая зелень парижских парков; повторяющийся мотив — няня Клавель, которая «все спешит, скорей, скорей», одной рукой придерживая платок на голове, а тень ее растет вместе с предчувствием: «что-то не так»; у розетки для лампы — одноногий солдат на костылях, над головой которого надпись: «А порою очень грустны». Эти иллюстрации передавали атмосферу Парижа, города столь же красочного, сколь и пастельная палитра Бемельманса, где царил такой же порядок, что и среди девочек — «и все они делали парами». Мир городских учреждений и статуй героев войны, знакомых космополитов, вроде сына испанского посла (красавчика в глазах шестилетней Мадди), Париж из детской книжки, не без намеков на ошибки и неприятности взрослых, Париж, где реальность не присыпана сахарной пудрой, ее благородно встречают лицом к лицу, невиданное торжество человечности, символизирующее великий город. Этот мир, несмотря на свои огромные размеры, не пугал Мадлен, такую маленькую. Все это каким-то образом передалось ей еще в детстве. И потом, тут было ее имя, и знакомые признаки класса, и ощущение собственного «я», которым она обладала, тогда и сейчас, — одна из когорты девочек, о которых писатель может сочинить книжку.

Таких обоев, как у нее, не было ни у кого. Потому-то Мадлен, подрастая на Уилсон-лейн, и не сменила их.

Теперь они выгорели от солнца и отклеились по швам. В том месте, где был изображен пастушок в Люксембургском саду, появились желтые пятна — там протекла крыша. Сам по себе переезд домой к родителям и без того казался чем-то регрессивным, а от пробуждения в старой спальне, в окружении картинок из детской книжки, она и вовсе почувствовала себя маленькой. Поэтому Мадлен поступила в высшей степени по-взрослому, насколько это было возможно в данный момент: потянулась левой рукой, той, на которой было золотое обручальное кольцо, к другой половине постели и похлопала по ней — узнать, лежит ли ее муж рядом.

В последнее время Леонард укладывался в постель в час или два ночи. Впрочем, ему было трудно засыпать в двуспальной кровати — опять началась бессонница, — и он часто перебирался в одну из спален для гостей, где, видимо, и был сейчас. Место рядом с ней было пусто.

Мадлен с Леонардом жили у ее родителей — им некуда было деться. Стипендия Леонарда закончилась в апреле, за неделю до свадьбы. Они договорились о том, чтобы снять на лето квартиру в Провинстауне, но после того, как в начале мая Леонард попал в больницу в Монте-Карло, им пришлось отказаться от этого жилья. Две недели спустя, вернувшись в Штаты, Мадлен с Леонардом переехали в Приттибрук, где было тихо и спокойно, так что Леонард мог восстанавливаться, а кроме того, оттуда рукой подать до лучших психиатрических клиник Филадельфии и Нью-Йорка. И еще: базируясь в Приттибруке, можно было начинать поиски квартиры в Манхэттене. В середине апреля, пока Мадлен совершала свадебное путешествие по Европе, письма от приемных комиссий перекочевали по почте: из Пилгрим-Лейк в дом на Уилсон-лейн. Из Гарварда и Чикаго пришли отказы, но в Колумбийский и в Йельский университеты ее приняли. Поскольку Йель отказал ей год назад, Мадлен приятно было ответить ему тем же. Она не хотела жить в Нью-Хейвене; она хотела жить в Нью-Йорке. Чем скорее они с Леонардом найдут там жилье, тем скорее начнут заново обустраивать свою жизнь — и свой восьминедельный брак.

С этой мыслью Мадлен вылезла из постели, чтобы позвонить Келли Троб. Она пользовалась телефоном в кабинете Олтона наверху, в маленькой бежевой комнате, захламленной и одновременно чрезвычайно упорядоченной, с видом на садик внизу. В комнате висел запах, похожий на отцовский, особенно теперь, когда стояла июньская влажная погода, и ей не хотелось задерживаться тут надолго; ощущение было почти такое, будто прижимаешься носом к старому халату Олтона. Набирая рабочий номер Келли, Мадлен смотрела вниз, на садовника, который обрызгивал куст из бутылки с чем-то, по цвету напоминавшим чай.

Секретарша в офисе Келли сказала, что «мисс Троб» говорит по другому телефону, и спросила, не хочет ли Мадлен подождать, не вешая трубку. Мадлен согласилась.

Год, прошедший с их выпуска, пока Мадлен жила на Кейпе, Келли без особого успеха гонялась за артистической карьерой. Ей досталась маленькая роль в новой одноактной постановке, которая шла всего одни выходные в церковном подвале в «Адовой кухне», да еще она играла в представлении под открытым небом, устроенном каким-то норвежским художником, которое включало в себя полуобнаженные сцены и не принесло никаких денег. Чтобы зарабатывать на жизнь, Келли пошла работать к своему отцу, в риелторскую контору в Верхнем Ист-Сайде. График был гибкий, платили неплохо, и у нее оставалось много времени на прослушивания. Вот так она стала человеком, которому следует звонить в первую очередь, если ищешь квартиру рядом с Колумбийским.

Прошла еще минута, и в трубке раздался голос Келли.

— Это я, — сказала Мадлен.

— Мадди, привет! Рада, что ты позвонила.

— Я каждый день звоню.

— Ну да, но сегодня у меня есть кое-что подходящее для тебя. Готова? «Риверсайд-драйв. Довоенная постройка, одна спальня. Вид на Гудзон. Кабинет — потенциальная спальня. Свободна с первого августа». Надо сегодня приехать посмотреть, иначе уйдет.

— Сегодня? — с сомнением переспросила Мадлен.