Джеффри Евгенидис - А порою очень грустны

Куда бы они ни зашли поесть, еда везде была чуть теплой. Мусака и пастицио, баранина и рис, жареная картошка, окра в томатном соусе — все лежало на противнях и подогревалось до температуры на несколько градусов выше комнатной в открытых кухнях. Ларри начал заказывать рыбу, приготовленную на гриле, но Митчелл, оставаясь верным памяти, продолжал есть блюда, которые готовила ему бабушка, когда он был маленьким. Он все ожидал, что ему дадут хорошую тарелку горячей мусаки, но, съев четвертый кусок за три дня, понял, что грекам нравится, когда еда чуть теплая. Одновременно с этим открытием, словно прежде его защищало неведение, начались первые проблемы с желудком. Он убежал к себе в гостиничный номер и следующие три часа провел на унитазе, до странности низком, уставившись на последний выпуск «И катимерини». На фотографиях были изображены премьер-министр Папандреу, беспорядки в Афинском университете, полиция, стреляющая слезоточивым газом, и женщина с поразительно морщинистой кожей, которую, судя по подписи, звали, как невероятно это ни звучало, Мелина Меркури.

Окончательное поражение нанес ему греческий алфавит. Когда ему было двенадцать лет, он, любимец бабушки, часто сидел у ног своей яя и учил греческий алфавит. Но дальше сигмы так и не продвинулся, теперь же забыл все, кроме альфы и омеги.

Проведя в Афинах три дня, они решили автобусом отправиться на Пелопоннес. Перед отъездом они зашли в бюро «Американ-экспресс», чтобы обменять чеки. Однако сперва Митчелл осведомился в окошке «Общие услуги», нет ли для него почты. Женщина протянула Митчеллу два конверта. В вычурном курсиве на первом он узнал почерк матери. Но тут он увидел второй, и сердце его подпрыгнуло. На конверте стояли его имя и адрес — «Американ-экспресс, для передачи», — напечатанные на механической пишущей машинке, в которой пора было сменить ленту. Буквы «а» и «с» в его фамилии почти не пропечатались. Перевернув конверт, он прочел обратный адрес: «М. Ханна, Пилгрим-Лейкская лаборатория, Старбак, кв. 12, Провинстаун, МА 02657».

Митчелл быстро, словно в конверте содержалось нечто богохульное, запихал письмо в задний карман джинсов. Стоя в очереди к окошку кассира, он открыл письмо от Лилиан.

Дорогой Митчелл!

С тех пор как у нас с отцом появилась квартирка в Веро-Бич, мы превратились в «перелетных птиц», но только в этом году на самом деле заслужили такое прозвище. Во вторник мы долетели на «херби» от Детройта до самого Форт-Майерса. Это оказалось так чудно: летишь на собственном личном самолете, и на всю дорогу уходит всего шесть часов. (Помню, когда-то на машине мы доезжали за двадцать четыре!) Мне понравилось смотреть, как далеко-далеко внизу проплывает земля. Летишь не так высоко, как в настоящем авиалайнере, поэтому можно как следует разглядеть местность, все эти петляющие реки и, конечно, фермерские угодья — совсем как бабушкино старое стеганое покрывало. Правда, не могу сказать, чтобы полет особенно располагал к беседе. За шумом мотора почти ничего не слышно, а отец большую часть времени сидел в наушниках, чтобы слушать «эфир», так что мне не с кем было поговорить, не считая Керби, который сидел у меня на коленях. (Только что заметила, что «херби» и «Керби» звучат в рифму.)

Отец по пути показывал мне разные места. Мы летели прямо над Атлантой, над какими-то большими болотами, от этого я немного забеспокоилась. Если бы пришлось там приземлиться, на целые мили вокруг были бы одни только змеи и аллигаторы.

Как можно из всего этого заключить, твою маму нельзя назвать образцовым «вторым пилотом». Дин все время говорил мне: перестань волноваться, у нас все «под контролем». Но по дороге нас так трясло, я даже книжку почитать не могла. Все, что мне оставалось, — это смотреть в окошко, а через некоторое время даже старые добрые Штаты перестали казаться такими уж интересными. Но, по крайней мере, мы добрались до места целые и невредимые, так что теперь мы в Веро. Погода тут, как обычно, слишком жаркая. На Рождество приедет из Майами Уинстон (в канун Рождества у него, как он говорит, какая-то звукозапись, поэтому раньше не сможет). Ник и Салли прилетают с маленьким Ником завтра вечером. Мы с Дином собираемся встретить их в аэропорту Ф.-Лодердейл и отвезти в очень милое местечко, которое мы нашли в Форт-Пирсе, совсем рядом с А1А, на воде.

Странное, наверно, будет ощущение в этом году: Рождество, а нашего «малыша» с нами нет. Мы с отцом страшно рады, что у вас с Ларри появилась эта возможность «посмотреть мир». Ты заслужил — столько работал в университете. Думаю о тебе каждый день, пытаюсь представить, где ты сейчас, что делаешь. Ведь обычно я знаю, где ты живешь, где спишь. Даже в университете мы обычно знали, как выглядит твое жилье, так что мне нетрудно было представить себе мысленно, как ты там. А теперь я большую часть времени не знаю, где ты, так что спасибо за все твои открытки. Мы получили открытку из Венеции, со стрелкой, которая указывает на «нашу гостиницу». Саму гостиницу я толком не смогла рассмотреть, но рада, что там «дешево и сердито», как ты говоришь в записке. Венеция кажется каким-то волшебным местом, идеальной средой для молодого «литератора», который ищет вдохновение.

У Керби на заду пятачок, с которого почти слезла вся шерсть. Он его лижет, сил никаких нет. Когда он сворачивается бубликом, чтобы добраться до места, где чешется, я всегда хохочу. (Вот бы мне самой так научиться, когда у меня чешется спина!) Если сегодня-завтра не станет лучше, придется мне отвезти Керби к ветеринару.

Пишу это письмо, сидя во дворике, под зонтом, стараюсь прятаться от солнца. Даже зимой здешнее солнце сушит мне кожу, сколько бы ни мазалась увлажняющим кремом. В данный момент «старина отец» сидит в гостиной, спорит с каким-то политиком, выступающим по ТВ (избавлю тебя от соленых словечек, но суть можно выразить так: «Не …ди!»). Не понимаю, как человек может смотреть столько новостей в один день. Дин сказал мне сказать тебе, когда будешь в Греции, непременно скажи «всем этим ихним социалистам: благодарите Бога за Рональда Рейгана».

Кстати о Боге, тебе пришел пакет от «Отцов павлистов» на мичиганский адрес до того, как мы уехали с озера. Знаю, ты собираешься подавать в школу богословия, и это, наверное, как-то с этим связано, но я все равно немножко задумалась. Твое последнее письмо — не открытка из Венеции, а то, на голубой бумаге, сложенной как письмо (их еще, кажется, аэрограммами называют?), — было на тебя не похоже. Что ты имеешь в виду, когда пишешь: «Царство Божье» — это не место, а состояние души, и тебе кажется, что ты увидел его «проблески»? Ты же знаешь, я много лет пыталась найти церковь, куда можно было бы вас, мальчиков, водить, но, как мне ни хотелось, я так толком и не смогла ни во что поверить. Так что твой интерес к религии мне скорее понятен. Но вот этот «мистицизм», про который ты говоришь в письмах, эта «темная ночь души», — это может показаться какой-то «заумью», как сказал бы твой брат Уинстон. Ты уже четыре месяца как уехал, Митчелл. Мы столько времени тебя не видели, и нам трудно как следует представить себе, как у тебя идут дела. Хорошо, что вы путешествуете вместе с Ларри, ведь если бы ты путешествовал совсем один, я бы, наверное, еще больше волновалась. Мы с отцом по-прежнему не очень рады тому, что ты едешь в Индию, но ты теперь взрослый и можешь делать что хочешь. Но мы очень переживаем, что с тобой никак нельзя связаться, а ты не можешь связаться с нами в экстренной ситуации.