Джеффри Евгенидис - А порою очень грустны

— А с пчелами что будешь делать?

— Пасеку я продаю. Хочу перевернуть страницу. Начать новую главу. Или какие там еще бывают клише?

В тот день Митчелл не слишком перетруждался, привыкал к обстановке. Он помогал разносить обед, разливал по мискам даал. Подносил стакан воды больным. В целом мужчины оказались чище и здоровее, чем он ожидал. Тут были и престарелые, человек десять, с лицами как у скелетов, неподвижно лежавшие на койках, и довольно много людей среднего возраста, и даже несколько молодых. Не всегда удавалось понять, чем они больны. На койках у них не висели таблички. Ясно было одно — этим людям больше некуда пойти.

Заведовала богадельней монахиня, сестра Луиза, солдафонша, носившая очки в черной роговой оправе. Она весь день стояла у входа и рявкала, отдавая приказы. Добровольцев считала досадной помехой. Остальные монахини были все как одна спокойные и добрые. Митчелл удивлялся, как у них, таких маленьких и тонкокостных, хватает сил поднимать бедняков на улицах, укладывать их в старую карету скорой, выносить тела умерших.

Волонтеры составляли пеструю компанию. Там была группа ирландок, веривших в папскую непогрешимость. Был англиканский священник, который говорил про воскресение: «Идея неплохая». Был шестидесятилетний мужчина (гей) из Нового Орлеана, который до приезда в Калькутту прошел паломническим маршрутом в Испании, сделав остановку в Памплоне, чтобы поучаствовать в фиесте. Свен и Эллен, лютеранская пара из Миннесоты, ходили в одинаковой расцветки жилетах в стиле сафари, с карманами, полными конфет; правда, монахини запрещали их раздавать. Двое угрюмых французов, студентов-медиков, за работой слушали свои «Уолкмены» и ни с кем не разговаривали. Тут были супружеские пары, приехавшие волонтерами на неделю, и студенты, проводившие здесь полгода или год. Кто бы откуда ни прибыл, все, как могли, старались следовать установленным здесь принципам.

Всякий раз, когда Митчелл видел мать Терезу по телевизору, когда она встречалась с президентами или когда ей вручали гуманитарные награды, она напоминала ведьму из сказки, ворвавшуюся на пышный бал; всякий раз, когда она подходила к микрофону, неизменно слишком высокому, так что ей приходилось, словно в молитве, поднимать лицо — лицо одновременно девичье и старушечье, столь же не поддающееся описанию, сколь и ее восточноевропейский голос со странным акцентом, который издавал этот безгубый рот, — всякий раз, когда мать Тереза выступала, она цитировала Евангелие от Матфея, 25:40: «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне». Ее деятельность основывалась именно на этой цитате из священного текста, одновременно выражавшей мистические верования и являвшейся практической инструкцией по благотворительной работе. Тела в Доме для умирающих бедняков, увечные, больные, были телом Христа, и каждому из них присуща была божественная природа. Здесь эту цитату требовалось понимать буквально. Верить убежденно и искренне, что в твоей душе действительно происходит некая алхимическая реакция: ты смотришь в глаза умирающего и видишь, как в ответ на тебя смотрит Христос.

С Митчеллом такого не произошло. Он и не ожидал, что произойдет, но к концу второй недели ему стало до постыдного ясно, что он выполняет здесь лишь самые простые дела, требующие наименьшей самоотдачи. Например, он ни разу никого не помыл. Мыть больных — это была основная работа иностранных волонтеров. Каждое утро Свен и Эллен, у которых в Миннесоте была своя компания по ландшафтному дизайну, проходили вдоль ряда коек, помогая мужчинам добраться до туалета на другом конце здания. Если мужчины были слишком слабы или больны и не могли ходить, Свен просил пчеловода или англиканского священника помочь ему нести носилки. Сидя у койки и делая массаж головы, Митчелл наблюдал, как люди, с виду совершенно обыкновенные, выполняли необыкновенную работу: мыли и обтирали больных и умирающих, населявших богадельню, относили их, с мокрыми волосами, завернув в свежее белье тощие тела, обратно на койку. Митчеллу день за днем удавалось от этого уклоняться. Он боялся мыть больных. Он боялся увидеть их обнаженные тела, боялся заболеваний и ран, которые могут обнаружиться под рубахами, боялся их телесных выделений, боялся дотронуться до их мочи и экскрементов.

Что касается матери Терезы, ее Митчелл видел всего один раз. Она больше не приходила в Дом ежедневно. У нее были хосписы и сиротские приюты по всей Индии, а также в других странах, и она большей частью занималась организацией работы в целом. Митчелл слышал, что если хочешь увидеть мать Терезу, то лучше всего пойти на мессу в Доме матери, поэтому как-то утром, до рассвета, он вышел из общежития Армии спасения и направился пешком по темным тихим улицам в монастырь на улице А.-Дж.-Ч. Боше. Войдя в часовню, где горели свечи, Митчелл старался не показать своего возбуждения — он чувствовал себя словно поклонник, которому удалось проникнуть за кулисы. Он присоединился к небольшой группе собравшихся тут иностранцев. На полу перед ними уже молились монахини, распростершись перед алтарем, а не просто преклонив колени.

По кучке добровольцев пробежал шумок, и по обернувшимся головам Митчелл понял, что в часовню вошла мать Тереза. Она оказалась неимоверно маленькой, не больше двенадцатилетнего ребенка. Дойдя до центра часовни, она преклонила колени и коснулась земли лбом. Митчеллу видны были только подошвы босых ног матери Терезы: потрескавшиеся и желтые — ноги старухи, — они казались преисполненными огромной значимости.

Как-то утром в пятницу, на третьей неделе своего пребывания в городе, Митчелл поднялся с постели, почистил зубы, добавив в воду йода, проглотил таблетку хлорохина (от малярии) и, плеснув водой на лицо и на голову, почти безволосую, отправился завтракать. К нему присоединился Майк, но есть он ничего не стал (у него были проблемы с желудком). Рюдигер пришел к столу с книжкой. Быстро поев, Митчелл спустился во дворик и вышел на Саддер-стрит.

Было начало января, погода в Индии стояла холоднее, чем ожидал Митчелл. Когда он проходил мимо рикш, собравшихся за воротами, они окликнули его, но Митчелл отмахнулся — его ужасала сама мысль о том, чтобы нанять человека в качестве тяглового животного. Дойдя до улицы Джавахарлала Неру, он нырнул в людской поток. Спустя десять минут подошел автобус, опасно накренившийся под тяжестью пассажиров, которые облепили его двери; к тому времени зимнее солнце успело прожечь туман, и день становился жарким.

Район Калигхат, в южной части города, получил свое название от храма Кали, стоявшего в самом центре. Храм с виду не особенно впечатлял — что-то вроде здания местной конторы, главное управление которой находится не здесь, — но улицы вокруг были оживленными и колоритными. Уличные разносчики впаривали религиозную атрибутику — гирлянды цветов, горшки с топленым маслом ги, кричащие плакаты с богиней Кали, высовывающей язык, — паломникам, роившимся у входа в храм, входившим и выходившим. Прямо позади храма стояла богадельня — по сути, у них была общая стена, поэтому добровольцы так и называли это место — Калигхат.