Олег Зайончковский - Сергеев и городок

Однако Макарову следовало знать, что маленькие мужички обид своих не прощают. Стрекалов долго думал, как ему с Глебкой посчитаться, и надумал…

Как-то Сергеев, минуя стрекаловский палисадник, заметил, что Валерка играет со щенком.

— Привет, Валерка!

— Здорово.

— Ты, я смотрю, собаку завел. Что за порода?

— Кавказец.

— Да ну! Что-то мелковат…

Валерка обиделся:

— Сказано тебе, кавказец. Вырастет — зверюга будет…

— И зачем тебе зверюга? — усмехнулся Сергеев.

— Надо… — уклончиво ответил Стрекалов и покосился на макаровский участок.

— Смотри, — предостерег Сергеев, — как бы он вас самих не сожрал. Откусит твоей Анчутке зад, будешь знать…

— Ничего, — возразил Валерка, — я его на цепь привяжу.

— А кормить станешь с лопаты… — Сергеев опять усмехнулся. — Эх, парень, наживешь ты с ним хлопот.

Судьба, однако, судила по-своему. «Кавказец», конечно, подрос, но не настолько, чтобы кормить его с лопаты: ростом он вышел с небольшую дворняжку. Единственное, что оказалось в нем кавказского, — это свирепый нрав и неспособность к дрессировке. Но Стрекалов в нем души не чаял.

— Отличная собака, — похвалился он как-то Сергееву, — всех кур у Макарова передушил. Большого-то пса Глебка давно бы уже пристрелил, а в Мурзайку сколько ни стрелял — попасть не может.

За несколько дней, проведенных здесь, Сергеев втянулся — «обвыкся», как ему и было предсказано. Он познакомился со своими соседями по палате, с тремя медсестрами, сменявшимися через сутки, и даже с рыжим кобельком Мишкой, навещавшим второе отделение в отсутствие Эйбеля. Давно уже Сергеев приобрел статус «ходячего» и получал свои уколы в процедурной комнате, следом за больничными старушками. Этих старушек нельзя было опередить: они имели предубеждение только к таблеткам, а инъекции и клизмы, напротив, принимали с истовым усердием. Задолго до урочного времени они выстраивались в коридоре перед дверью в процедурную, толкались и ссорились из-за очереди злобным шепотом. Сергеев освоился также с географией второго отделения, представлявшего собой барак с длинным коридором внутри. Коридор в одном месте утолщался, образуя подобие холла. Здесь стояли две кушетки, приспособленные для сидения, и общественный древний холодильник, служивший по совместительству пьедесталом своему ровеснику-телевизору. В этом холле многие обитатели отделения проводили по вечерам свои культурный досуг. Женщины, собравшиеся из разных палат, судачили о чем-то и сплетничали, а когда начинался сериал, умолкали и с дружным вниманием обращались к телевизору. Героев «мыльных опер» узнавать приходилось подчас лишь по голосам: зрительный ряд на экране тоже был сплошное мыло. Иногда старому телеприемнику даже доставалось кулаком, но он от этого только морщился.

Однако ни сам Сергеев, ни его товарищи по палате телевизор не смотрели. Все они оказались, по счастью, картежниками и вечера свои коротали за игрой в «козла». Новые приятели вообще «зажили» довольно дружно, по общему их мнению, хотя и не были знакомы до больницы. Они объединялись не только за карточным столом, но также при съедении яств, присылаемых каждому «с воли». Даже курить компания ходила обычно полным составом одновременно. К слову сказать, место для курения они нашли свое собственное: чтобы не дышать сортирным смрадом, приятели наладились дымить на веранде. Заколоченная снаружи, веранда эта, холодная и темная, использовалась в отделении как чулан или свалка для всякого хлама. К чему она предназначалась по проекту, было уже не понять, — если барак вообще строился по какому-нибудь проекту. Сюда же, когда были свободны, выходили побаловаться сигареткой медсестры, точнее, две из них — Алевтина и конопатая Маринка. Алевтина была женщина неразговорчивая и с виду несколько суровая, Маринка же, напротив, любила потрепаться, особенно с Сергеевым, которого уверяла, что помнит по школе. Однажды, куря и болтая с ней на веранде, Сергеев заметил в шутку, что здесь на холодке можно держать покойников — вместо часовни. Маринка согласно кивнула, но тут же посулила ему типун на язык — потому де, что «летальных» в отделении не было уже полгода и век бы их не видать.

Поначалу их было четверо сопалатников: сам Сергеев, Сашка — краснорожий конюх из Матренок, Николай Федорыч — пожилой токарь с завода и толстый Михалыч — известный в городке предприниматель, изготовлявший для квартир железные двери, похожие на те, какими раньше закрывались трансформаторные будки. Несмотря на такое свое разное положение в гражданской жизни, ужились они, как было сказано вполне неплохо. Конечно, у кого не бывает недостатков. Сашка, например, чудовищно храпел по ночам — так, что соседняя палата стучала им в стенку. Михалыч храпел потише, зато часто пускал громкие ветры — и ночью, и среди бела дня. Николай Федорыч хотя был культурнее их обоих, но оказался страшным занудой, чем особенно изводил своих партнеров по картам. Надо думать, и Сергеев не был безупречен, но… об этом он знать не мог, потому что все четверо проявляли в отношении друг друга разумную деликатность. Словом, коллектив в палате подобрался нормальный, мужской. Только Эйбель Александр Иваныч во время обходов тянул своим немецким носом и велел им почаще проветривать помещение.

Так они жили до того дня, когда к ним подселили Сучкова. Новенького привели перед самым обходом, и Эйбель осматривал его прямо в палате. Тощий полуголый субъект стоял, задрав негустую, но длинную бороду, и косил на Александра Иваныча мутноватым глазом. На груди его выделялся «киль», как у курицы, а в сочельнике видно было, как бьется сердце.

— Тэк-с… Угу… Как вас зовут, уважаемый?

«Уважаемый» пошатывался от докторских прикосновений. Круги от стетоскопа долго не проходили на его желтом теле.

— Яков Денисыч, — не сразу сообщил бородатый каким-то сдавленным голосом. — Су… Сучков.

— Вот и славно.

Доктор сложил стетоскоп, велел Якову Денисычу одеваться и вышел из палаты. Но уже развеялся в воздухе аромат Эйбелева лосьона, а Сучков все стоял, желтея убогой наготой и глядя отрешенно перед собой.

— Проснись, борода! — засмеялся Михалыч. — Сеанс окончен.

Но «сеанс» только начинался. Неожиданно Яков Денисыч бурно задышал и забормотал что-то неразборчивое; руки его беспокойно задергались. Затем бессвязная речь его перешла в завывания, глаза закатились; Сучков повалился на пол и заскреб ногтями линолеум, искривляясь и корчась всем телом. Из всех оторопевших сопалатников первым нашелся Сергеев. Он схватил с тумбочки обеденную ложку и, придавив Сучкова коленом, сунул ее в мычащий рот. Минуты три Яков Денисыч грыз эту ложку, пуская в бороду кровянистую пену, но постепенно конвульсии его стихли и он обмяк Его перетащили в койку. Припадок закончился, но страдалец еще долго не мог прийти в себя: то и дело он вскидывался, таращил глаза и вскрикивал: «Что?! Что?!»