Виталий Безруков - Есенин

— Честно? — серьезно переспросил Есенин.

— Конечно!

— После всего, что сегодня испытал, я… антигрузин!!

Поэты захохотали, довольные его остроумием.

— Молодец! Люблю смелых людей! — обнял его Вардин. — Ну, до вечера в клубе, друзья! Мы с Сергеем в «Зарю Востока»: хочу гонорар выбить, надо же ему на что-то…

— Пить, — ввернул Табидзе.

— Жить, жить, Тициан!

— Зачем жить, если не пить?! — флегматично пожал плечами Табидзе.

— Всё, Тициан, хватит! Обрадовались! — строго произнес Вардин. — Вас много, а он один!.. Всё! До вечера, поэты! — Он направился к выходу. Есенин обнял Тициана Табидзе.

— В твоем лице — всех! Всю Грузию! Спасибо, друзья! Еще гульнем, сакартвело?

— Ну, где побывали, Сергей Александрович? — спросил Вардин, пока они ехали в пролетке. — Что-нибудь помните?

— Помню! А как же!.. Помню, были у народного вашего поэта. У него прямо на стене в домике портрет Шота Руставели написан…

— Это Истим Гурджи, — кивнул Вардин. — Он пел?

— Пел! Красиво пел, но я ничего не понял… Табидзе мне рассказал потом, что Гурджи пел про то, что дружба и веселье в этом мире дороже серебра и золота! Очень трогательно!.. Я ему тоже спел, ему не понравилось. Табидзе перевел: «Очень грустно! Не надо печали! Посмотрите, как хорошо на свете!» Когда он распахнул дверь, я увидел: действительно, было чудесное зрелище — вечернее закатное солнце, синие тени, огни, громадные деревья, далекие синие горы… Это было вчера, нет… кажется, позавчера… Все перепуталось в башке!

Вардин засмеялся снисходительно:

— Какая разница, важно, что было и оставило след в твоей душе.

— А вчера днем были с Тицианом на горе, выпили на могиле Грибоедова. Такой вид открывается на Тифлис — дух захватывает! Будто паришь над землей, как орел! Мтац… Мт а цминда — гора называется, правильно, Илларион Виссарионович?

— Верно! Только ударение на другом слоге: Мтацм и нда! А в Нарикале были?

— В крепости, что ли? Были, всюду были. Еле до гостиницы дотащились. Ну, а вечером объединение поэтов и… и, кажется, все! До утра! И вот хаши, бани серные! Здорово, Илларион Виссарионович!

— Приехали! Жди здесь! — приказал Вардин извозчику. — Пойдемте, Сергей Александрович.

— Может, вы один, Илларион Виссарионович? — поморщился Есенин.

— А кто же за вас договор будет подписывать? Я потребую, чтобы с вами заключили договор на издание книги ваших новых стихов. Сколько вы хотите за строчку? Маяковский, я знаю, получал по рублю.

— Пусть будет по рублю, — согласился Есенин, вылезая из пролетки, — только чтобы сразу дали аванс, а то один день в гостинице мне обходится в двадцать — двадцать пять рублей, — неуверенно попросил он Вардина.

— Будет вам аванс, или я не Мгеладзе? Или я не мужчина, не грузин? За мной, Есенин!

Вечером в большом зале клуба совработников собрались молодые функционеры, ВАППовская литературная молодежь, партийцы и комсомольцы. В первом ряду заняли места три новых друга Есенина: Табидзе, Яшвили и Леонидзе.

— Да здравствует наш литературный вождь товарищ Вардин! Ура Мгеладзе! — восторженно встретила публика вышедшего на сцену Вардина. Он поднял руку и, когда тишина наступила в зале, объявил торжественно:

— Слово предоставляется поэту Сергею Александровичу Есенину!

В ответ горячо зааплодировали только друзья Есенина. В зале послышались недовольные возгласы:

— Он уже старый поэт!

— Барчонок!

— Кулак!

— Я слышала, он царице читал свои стихи.

— Он не наш, мы — пролетарии, а он богема!

— Да вообще лирика у него слабая!

Вскочившие Тициан, Паоло и Георгий Леонидзе с жаром защищали Есенина:

— Есенин — джигит!

— Он настоящий поэт!

— Вы сами дерьмо!

— Что вы смыслите в поэзии, бараны?

— Да ты, ишак, по-русски вообще не понимаешь!

Страсти накалились, казалось, вот-вот начнется драка… Южный темперамент многим затмил рассудок.

Вардин, выйдя за кулисы, сказал, растерянно глядя на Есенина:

— Ты слышишь, Сергей?.. Мне доложили: в зале очень мало твоих приверженцев. Здесь лидирует комсомолия: они напичканы партийными указаниями вроде «несозвучности Есенина эпохе»… «растлевающего влияния», «Есенин — богемный поэт»… Не знаю, что и делать!..

— Я понял, Илларион Виссарионович! — кивнул поэт Вардину. — Не волнуйтесь, все будет в порядке. Или я не джигит?! — Он выпил рюмку чачи и решительно шагнул на сцену: «Заказ принят, товарищ Сталин!»

Выйдя на середину сцены, Есенин постоял, грустно улыбаясь публике, и неожиданно выпалил все грузинские слова, что ему удалось запомнить:

— Гамарджоба! Вах! Мадлопт! Нахвамдиз! Вай ме! Киндзмараули! Мукузани! Хванчкара! Чача! Сакартвело! Шени дэда…

Такого не ожидал никто! Публика буквально была сражена его непосредственностью и веселым озорством. Зал захохотал. Дружные аплодисменты приветствовали Есенина, а он молчал, опустив голову, стоял и ждал. Когда все отсмеялись и аплодисменты стихли, поэт тихо и просто заговорил:

— Я знаю, многие из сидящих в зале осуждают меня за «Москву кабацкую», за мое «упадничество», но здесь, в Грузии, где цветет вечнозеленый лавр, где сверкают вечные снега и шумит под вечно синим небом вечно голубое море… вы и ваши поэты мыслите и чувствуете иначе, чем я, который видит свои бесконечные просторы весной зелеными, осенью — почерневшими от дождя, зимой — «снег до дьявола чист, и метели заводят веселые прялки…». У меня в России смена времен года беспощадно напоминает, что всему рано или поздно приходит конец!.. — Есенин замолчал. Он поглядел за кулисы, где Вардин ходил взад-вперед, в отчаянии обхватив голову руками, и решительно рубанул рукой воздух, словно отсекая от себя что-то.

— Ладно! Вы жаждете социальных переживаний? Оценок политических? Шени дэда! — Есенин знал смысл этого ругательства: что-то вроде «твою мать!». — Я прочту вам отрывок из поэмы «Гуляй-поле» — «Ленин»:

Вардин за кулисами, схватив со стола неизвестно откуда взявшуюся бутылку, шипел на стоящих рядом чиновников:

— Кто принес чачу? Голову оторву! Хотите сорвать выступление? Это политическая провокация! — Он вылил содержимое бутылки в горшок с цветком. — Принесите боржоми! Воды от Лагидзе! Живо!