Виталий Безруков - Есенин

Поддерживаемый друзьями, Есенин вылез из коляски и, обнявшись с Тицианом Табидзе, вошел в хашную. Крепкий запах какого-то варева из кипящего котла ударил ему в нос. Есенин покрутил головой.

— Гамарджоба! Гамарджоба! — поздоровались все с хозяином.

— Гамарджоба! — еле выговорил Есенин. Он уже знал несколько грузинских слов и с радостью вставлял их где можно.

— Хозяин, хаши всем, живо! — скомандовал Паоло, подходя к котлу. — Видишь, гость у нас из России: великий поэт, Есенин его зовут!

Хозяин кланялся, добродушно улыбаясь:

— Гамарджоба, Есенин! Гамарджоба, Паоло, Тициан, Георгий! Проходите, гости дорогие! Придется немножко обождать! Хаши только закипели!

— Как ты можешь, кацо?! — возмутился Яшвили. — Такие люди к тебе пришли, а ты? «Хаши только закипели!» — Он сорвал с головы кепку и швырнул в котел. — Может, скорее закипит!

Этот жест, выражающий настоящий грузинский темперамент, был высоко оценен поэтами:

— Вах! Паоло! Ц-ц-ц! — зацокали они языками.

— Здорово! — воскликнул Есенин. — Я тоже люблю выкомаривать нечто подобное! Браво, Паша!

— Уже сварились хаши, Паоло! Готово! — быстро проговорил хозяин, доставая из котла кепку. — Садитесь, дорогие, сейчас все будет.

Официант, подпоясанный белым фартуком, быстро накрыл на стол: зелень, овощи и глиняный кувшинчик с чачей. Когда все расселись, Тициан разлил грузинскую водку по рюмочкам из темно-зеленого стекла и поднял свою, предлагая выпить за хозяина заведения. Есенин понюхал содержимое рюмки и спросил:

— Это что, Тициан?

— Чача, дорогой, чача — грузинская водка!

— Вардин, то бишь Мгеладзе, остерегал меня от нее. «Бойся, говорит, чачи». — Есенин с опаской глядел на свою рюмку и на друзей.

Все захохотали от его непосредственности.

Паоло успокоил Есенина как мог:

— Чачу, дорогой, нельзя на ночь пить… и много! А теперь это как лекарство! У вас в России это называется: клин клином вышибать! Давай! И сразу хаши, только не обожгись! Тициан, покажи, как надо!

Видя, что Есенин все еще не решается, Тициан поджег спичкой чачу, поднялся, держа перед собой рюмку, которая от горящего огня стала изумрудной, и произнес: «Чтоб вечно горел огонь души твоей, Сергей Есенин!» Он выпил горящую чачу залпом. Есенин от изумления даже рот открыл.

— Вах! Вах! Вах! — покачал он головой, подражая друзьям. — Вот это да! Поджигай и мне, Паоло! Поджигай, я тоже хочу огня в душе!

Паоло Яшвили поджег его чачу. Есенин также поднял горящую изумрудным огнем рюмку.

— За пламень ваших сердец, друзья! — Он уже поднес было рюмку ко рту, но Табидзе задул огонь. — Ты что, Тициан, зачем? Я выпью, я смогу! — загорячился Есенин.

— Верю, брат! Верю, Сергей! — Тициан обнял его за плечи. — Но это трюк! Если его не знаешь, можно обжечься! — Он снова налил себе чачи и поджег. — Смотри! В последний момент я успеваю задуть огонь. Гляди!

Табидзе, перед тем как выпить, у самого рта коротким выдохом сбил пламя:

— Вот!

Все зааплодировали.

— А я бы выпил, ей-богу! — уверял друзей Есенин.

— Верно, Сергей! Ты настоящий джигит! Ну, все вместе! Зажгли огонь! За великое братство поэтов!

Есенин вместе со всеми выпил «горящую» рюмку чачи и принялся за хаши.

— Здорово! У-у-у! — мычал он от удовольствия. — Оттягивает как! Чудо! Как будто и не пили всю ночь! Давайте еще по одному «огоньку».

— Нет, Сергей! Сначала хорошо поешь! — предостерег Леонидзе. — Успеем еще возгореть! Помни, нас еще бани ждут!

— Ах да, бани! — Есенин, макая хлеб в горячий жирный бульон и отправляя куски в рот, добавил: — Но после бани сам Бог велел: укради, но выпей!

Все одобрительно засмеялись.

— Кто бы спорил? По-моему, Бог прав! — пошутил Табидзе.

Вошли трое музыкантов и, расположившись рядом с их столиком, заиграли. Есенин вынул из кармана деньги и протянул Паоло:

— Будь другом, Паоло, передай им, они ведь всю ночь с нами были — и опять пришли!

— Спрячь! Спрячь сейчас же! — возмутился Паоло Яшвили. — Зачем обижаешь? Им уже заплачено! Вай ме! Тициан, ты видел? Он платить хочет! Что, денег много в Москве поэтам платят? Ты что?! Вах! — не унимался Паоло. Есенин растерянно поглядел на Табидзе.

— Запомни, Сергей! — поднял тот вверх палец. — В Грузии самый последний нищий не позволит гостю за себя платить! Рубаху последнюю заложит! Гордость не позволяет.

— Прости, Паоло, я не знал! — Есенин, смутившись, спрятал деньги обратно. — Там, в Москве, я привык… Всё всегда за мой счет.

— Это не друзья, это… это… — Паоло от возмущения не находил слов.

— Прихлебатели! — подсказал Табидзе.

— Как-как?

— При-хле-ба-те-ли, Паоло. Так они по-русски называются!

— Вай ме! Мы тебе что? Московские приебатели, что ли?

Есенин прыснул от смеха от его оговорки. Тициан поправил друга:

— При-хле… хлебатели, Паоло! Приебатели — это другое.

— Вах! Нехорошее слово — «прихлебатели»! А мы друзья, и этим все сказано!

Леонидзе, отставляя в сторону остатки хаши, предложил:

— Давайте по последней и в баню, а то мы здесь застрянем, я чувствую! — Он долил из кувшина остатки чачи и провозгласил: — За друзей! За Россию и за Грузию!

Вылезая из-за стола, Есенин почувствовал, что тошнота, преследовавшая его все утро, прошла и тяжелое похмелье сменилось легким приятным опьянением.

Хозяин подошел к нему с корзиной, набитой всякой снедью: фруктами, зеленью, жареной курицей, сыром и большущей бутылкой вина. Сняв с головы огромную кепку, он поклонился:

— Я слышал про вас от ваших друзей, они здесь частые посетители. Теперь всем буду показывать: «Здесь сидел за столом сам Есенин с нашими лучшими поэтами». Заходите еще! Паоло, не обижайся за хаши!

Увидев, как Паоло достает деньги, всплеснул руками:

— Как можно! Какие деньги?! Вах! Такая честь! Внуки мои гордиться будут! Сакартвело!

— Спасибо, отец! — обнял Есенин хозяина.

Серные тифлисские бани были действительно восьмым чудом света.

Весь в мыльной пене, на лавке разлегся Есенин, и банщик стал делать ему массаж. Он бил его по спине кулаком, загибал с хрустом руки, ноги и в довершение, сполоснув в тазу ноги, встал поэту на спину и начал осторожно топтать; во время этой процедуры Есенин застонал от удовольствия. Завернутый в простыню, как римский патриций, вошел Табидзе, и следом Паоло с Георгием.

— Ну, как тебе наши бани? — Табидзе что-то сказал по-грузински банщику, и тот засмеялся, продолжая прогуливаться пятками по есенинскому позвоночнику.

— Хо-ро-шо! Здо-ро-во! Ой, бля! Он меня всего изломал, какой-то варежкой, шершавой, как наждак! Всю кожу содрал!

— Это называется «кхеса», ею старую кожу стирают! А как бассейн? Серная вода? — горделиво поинтересовался Табидзе.

— Ой, не могу, все, хватит! Паша, скажи ему, всю душу мне раздавил! Ой, бля!