Виталий Безруков - Есенин

Ослепительно улыбаясь, Дункан ответила:

— Я увезла Есенина из России, где условия жизни пока еще трудные. Я хочу сохранить его для мира. Но, несмотря на лишения, русская интеллигенция с энтузиазмом продолжает свой тяжкий труд по перестройке всей жизни. — Она обняла Есенина. — Я люблю Езенин!

— Господин Есенин, — ослепил их магниевой вспышкой другой журналист, — расскажите, пожалуйста, о России вообще.

— Ну… Я… Я люблю Россию! — Он замялся. Если Айседора чувствовала себя среди журналистской толпы как рыба в воде, то Есенин, воспринимаемый ими лишь как молодой муж всемирно известной танцовщицы, ощущал себя крайне неловко. — Россия не принимает иной власти, кроме советской, и только здесь, среди вас, за границей, я понял совершенно ясно, как велика заслуга русской революции, спасшей мир от безнадежного мещанства!..

Айседора почувствовала его озлобленное настроение и, когда с разных сторон на Есенина посыпались провокационные вопросы, отчаянно замотала головой и обняла его, словно ребенка, защищая от опасности.

— Нет! Нет! Я и Сергей Александрович устали с дороги. Вечером будем в кафе «Леон», в Доме искусств. Приходите туда. Гуд бай!

Почувствовав поддержку, Есенин прикрикнул:

— Вам сказали, прочь!.. Пошли прочь с дороги!

Уже на следующий день после приезда Есенин выступил в Берлинском доме искусств, в зале, до отказа забитом эмигрантской толпой, состоящей из модно одетых девиц, мелких дельцов, озлобившихся от неудач бывших хозяев жизни. Вся эта публика, пахнущая потом и дешевыми духами, в клубах сигаретного дыма, ждала скандала. Как же, приехал совдеповский хулиган Есенин со своей всемирно известной босоножкой!

За одним из столиков писатель Алексей Толстой со своей женой и ярым черносотенцем, писателем Алексеем Ремизовым, дочитывал свои воспоминания о недавно расстрелянном в застенках ВЧК Николае Гумилеве:

— «Я не знаю подробностей его убийства, но, зная Гумилева, думаю, что, стоя у стены, он не подарил палачам-чекистам даже взгляда смятения и страха… — Голос его охрип от волнения. — Хмурая тень его, негодуя, отлетела от обезображенной, окровавленной, страстно любимой родины!» — Толстой трижды истово перекрестился, достал платок и вытер набежавшие слезы. Плакали многие. Ремизов, налив в рюмку водки, провозгласил торжественно:

— Друзья! Помянем всех мучеников, принявших смерть от врагов России!

Мужчины дружно встали и, не чокаясь, выпили. Не успели еще все сесть, как вбежал Николай Минский — поэт и драматург, один из организаторов этого вечера, и объявил то, чего все так долго ждали, ради чего, собственно, и собрались:

— Господа! Господа! Пришел Есенин!

Все зааплодировали, многие повскакивали из-за своих столиков. Лица женщин засияли восторгом: «Есенин! Е-се-нин!..»

Он вошел в зал уверенной легкой походкой, одетый с иголочки в светлый костюм и белые туфли. Вслед за ним, чуть поотстав, шла улыбаясь Дункан, в красном платье с глубоким вырезом, на ее плечах развевался большой красный шарф.

Одобрительный гул голосов, аплодисменты, вспышки фотоаппаратов сопровождали их все время, пока они шли по залу, улыбаясь и раскланиваясь по сторонам.

— Серега! Брат! Здорово! — обрадованно закричал Сандро Кусиков, пробираясь между столиками.

— Здорово, эмигрант! — Есенин тоже был искренне рад увидеть здесь друга. После объятий и троекратных лобызаний он спросил:

— Ты где сидишь?

— Да я там с Эренбургом…

— Давайте к нам! Садись, давно не виделись! — не отпускал он Кусикова. Официант услужливо подставил к столику Есенина еще стулья. Вслед за Кусиковым подошел Эренбург, и они тоже обнялись, как старые знакомые.

— Примите мои поздравления, мадам! — сказал, целуя руку Дункан, Эренбург. — Вы покорили Европу и Советскую Россию! Настоящий фурор!

— Oh, yes! Россия! Революция! Интернационал! — поблагодарила она Эренбурга за комплимент. Услышав слово «Интернационал», какой-то крепко подвыпивший эмигрант заорал во все горло, обращаясь к Айседоре и размахивая руками:

— Да здравствует Интернационал!

— Да здравствует! Yes! — помахала она в ответ ему рукой. — Song! Зпоем! «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!» — начала она. Часть публики встала, так как «Интернационал» был тогда официальным гимном РСФСР, и подхватила пение, другая тут же начала топать, свистеть и кричать: «Долой! К черту вашу совдепию!..» Николай Минский неистово стучал вилкой по графинчику, пытаясь утихомирить людей. Назревал скандал. Тогда Есенин вскочил на стул и закричал:

— Я русский поэт, мать вашу, и не позволю издеваться над гимном моей страны! А свистеть я могу похлеще всех вас, вместе взятых!

Он засунул пальцы в рот и засвистел так, что девицы и старики, сидящие за ближними столиками, закрыли ладонями уши. Какой-то мрачный тип полез к Есенину драться, но Кусиков, загородив собой Есенина, схватил нож со столика: «Зарэ-э-э-жу-у-у! — крикнул он с грузинским акцентом. — За-рэ-жу-у! Как бешеную сабаку!» — и тип быстро ретировался.

— Сергей Александрович! Сергей Александрович! — умоляюще сложил руки Минский. — Почитайте свои стихи, и все успокоятся, я знаю! Пожалуйста! Иначе весь вечер полетит к черту!..

Есенин высоко поднял руку и, когда зал стал немного успокаиваться, рубанул ею воздух и начал неожиданно тихо, с горечью глядя на окружающих:

Эти слова, эти строчки правды про слушающих его людей словно ударили присутствующих под-дых. И как всегда, душа нараспашку, своею болью — по чужим сердцам:

И, словно желая поговорить с каждым в отдельности, Есенин медленно пошел между сидящими за столиками эмигрантами.

Хриплый, трагический голос, тоской горящие глаза Есенина, отчаянные жесты взволновали окружающих до спазмов в горле, у многих непроизвольно потекли по щекам слезы.