Виталий Безруков - Есенин

Один офицер, закрыв лицо ладонями, сдавленно рыдал: «Рассея, Россия! Поймите вы! Россия!.. И все!» Сидящий с ним пьяный купец с окладистой бородой стукнул кулаком по столу: «Пусть мы азиаты! Пусть чешем задницу, не стесняясь… Но мы не воняем так трупно, как воняете вы, немчура! — Погрозил он кому-то кулаком. — Спасет мир только нашествие таких варваров, как мы!..» Он было хотел еще что-то крикнуть, но только махнул отчаянно рукой: «Все зашло в тупик…» — и залпом выпил бокал вина. Какая-то дама, когда Есенин проходил мимо, поцеловала ему руку. Алексей Толстой подошел к Есенину с двумя полными бокалами вина: «Сергей, прошу! Выпьем за Россию! За нашу Россию! Спасибо тебе! Это не стихи, а сплошная боль! Крик исстрадавшейся души русской!» Он выпил до дна и поклонился Есенину в пояс. Многие в зале встали с криками: «Виват, Россия! Виват, Россия!»

Это была победа. Есенин захватил публику эмоциональностью и пронзительной проникновенностью своих стихов. Он счастливо рассмеялся. После выпитого с Толстым вина им овладел кураж.

— Сандро! Попроси оркестр, пусть подыграют «Дорогой длинною»! — возбужденно попросил он.

— Неужто плясать будешь, Сергун? — Кусиков подскочил к оркестрантам. — «Дорогой длинною», братцы. Я плачу! — похлопал он по карману.

Есенин вышел на середину зала; толпа, расступившись, окружила его. Оглядевшись по сторонам, он озорно встряхнул головой и вдруг запел высоко и чисто:

Музыканты тут же подхватили мелодию:

Он скинул с себя пиджак, бросил Кусикову, а сам в такт песни пошел по кругу:

— А ну-ка все разом! — приказал он публике:

Первый звонко подхватил Сандро, а с ним, в такт пляски, и весь зал: «До-ро-гой длин-но-ю, да ночкой лун-ною, да с пес-ней той, что вдаль летит звеня, да с той старинною, да семиструнною, что по ночам так мучила меня!» Оркестр ускоряет темп, и Есенин пляшет отчаянью, с неожиданными коленцами и хлопками, с ловким вывертом. Пляшет, как пляшут в деревне на праздник. И вот — последние аккорды. Есенин несколько раз ударил ладонями по груди, рухнув на колени, упал, как подстреленная птица, навзничь, раскинув в стороны руки-крылья. Окружившие его люди бросились поднимать поэта под аплодисменты и крики: «Браво, Есенин! Браво!» В изнеможении счастливый Есенин присел за столик.

Эренбург тут же услужливо налил ему водки:

— Давай выпьем, Сергей, за нашу Россию!

Есенин, усмехнувшись, взял водку и выпил залпом, как воду. И во всем: как взял, как выпил, как поставил, — было что-то отчаянно-обреченное! Поглядев в глаза Эренбургу, он сжал зубы и, поиграв желваками, неожиданно сказал:

— Имейте в виду: я знаю, вы коммунист. Я тоже за Советскую власть… но я люблю Русь. Я по-своему! — Он сунул кулак под нос Эренбургу: — Намордник я не позволю на себя надеть! И под вашу дудочку петь не буду, это не выйдет! — стукнул он кулаком по столу. — Не споемся! Хрен вам, вот! — и показал Эренбургу кукиш.

Видя, что назревает скандал. Толстой со своей спутницей Натальей Крандиевской встали и ушли, бросив деньги на стол.

— Эй! Постойте! — крикнул Есенин вслед уходящим. — Так же нельзя, твою мать, а еще советский граф! — Он весело засмеялся: — Представляешь, Илья, — хлопнул он Эренбурга по плечу, будто и не было никакого скандала, — а Алексей Толстой тоже знает большой «матерный загиб» из двухсот шестидесяти слов… А ты не знаешь?

Эренбург посмотрел на Дункан и отрицательно покачал головой.

— Врешь, знаешь! Только боишься!.. Едрить твою налево, в Бога, в Христа, мать его, в зачатье непорочное… ну, Илья, давай дальше…

Эренбург смущенно добавил:

— Двенадцать всех Апостолов с Иудой всех едрить…

Дункан, уже изрядно опьяневшая, радостно захлопала в ладоши:

— Браво! Браво! Едрить мать! Fuck you! Я тоже знаю малый «матерный загиб» Петра Великого. Yes! Тридцать семь слов. Езенин мне училь! Я вашу мать ежом косматым, против шерсти волосатым!..

В устах этой гениальной иностранки «матерный загиб» звучал так наивно и смешно, что сидящие за соседними столиками эмигранты захохотали и дружно зааплодировали. Айседора, довольная произведенным ею на публику впечатлением, встала, подняв над головой бокал, как факел свободы:

— Я люблю Россию!! Ура! Господа, мать вашу! Езенин самый великий русский поэт! Все пьют здоровье Есенин! — Она выпила свой бокал до дна и разбила его об пол. — Все слушать! Я буду говорить!

Дункан действительно могла говорить много и складно, о чем бы ее ни спросили, а иногда ее и не просили, как в этот раз, но она все равно говорила: о жизни, об искусстве, о любви…

— Я Айседора Есенина! Я не анархистка и не большевичка. Мой муж и я — революционеры. Все гении таковы. Каждый артист сегодня должен быть таков, если хочет оставить след в мире!..

Есенин, знавший за своей женой эту слабость, сморщился, как от зубной боли:

— Понесла, твою мать! Лучше бы уж «Интернационал» плясала свой, что ли!.. — Он удержал Дункан, которая хотела залезть на стул, как на трибуну, но покачнулась и упала к нему в объятья!

— Я лублу Езенин! — потянулась она к его губам.

— Сандро! Спой свою «Отраду», — попросил Сергей, — а я ее уведу!.. Видишь, ее понесло… Давай, Сандро, выручай, брат!

Кусиков и сам понял, что дальше позволять Дункан эпатировать публику нельзя. Он быстро подошел к оркестру, попросил гитару и, ударив по струнам, громко запел:

Оркестранты подхватили:

— Пойдем, Изадора! Алле… Шнель отсюда! — Есенин обнял сопротивляющуюся Дункан и силой повел ее к выходу.

— Я выразитель красоты! — повиснув у него на шее, бормотала она. — Я пользуюсь своим телом, как ты, поэт, пользуешься словами… Серьеженька, скажи мне «сука»… скажи мне «стерва»… — лепетала Айседора, положив голову Есенину на плечо и протягивая ему губы для поцелуя.

— Yes! Yes! — соглашался Есенин. — Мы сейчас пойдем в номер! И там ты будешь мне говорить…

А вслед им несся звонкий голос Сандро Кусикова:

Подобные литературные вечера стали почти ежедневными.

Торжественные завтраки, обеды, ужины в честь неординарной супружеской пары утомляли Есенина, мешали ему работать. Но, несмотря на сумасбродный образ жизни, который повела Айседора с первого дня приезда за границу, Есенин умудрялся писать новые стихи. Обрушившаяся на него светская жизнь не трогала его душу. В горьких мыслях своих он вновь и вновь возвращался в Россию. Чем ярче была вокруг праздничная суета, тем сильнее становилось его нервное возбуждение, заканчивающееся приступами меланхолии.