Виталий Безруков - Есенин

— Изадора! Домой! Надоело все… ну их на хер! Обезьяны! Едем в отель! Отель. Хочу работать! Плиз… твою мать!..

— Карашо, my darling! — подхватилась Дункан, привыкшая к подобным поворотам настроения Есенина. — Отель! Yes! Лублу Езенин! — Она достала кошелек с деньгами и бросила на стол. — Сандро! Платить! Счет! Good buy!

Толстой упредил Кусикова, который хотел было уже «прибрать» кошелек, и силой вернул его Айседоре:

— Я плачу! Я приглашал! Вы гости!

— Yes, гости! All right! I love you! — Дункан взяла Есенина под руку. — I love Ezenin!

Когда они садились в машину, конец размотавшегося шарфа Айседоры скользнул под колесо автомобиля. Машина резко рванула с места, и шарф остался лежать на дороге кроваво-красной лентой.

Чекист, который по пятам следовал за Есениным в России и теперь сопровождающий его за границей, подошел к шарфу, поднял и, скомкав, положил в карман. С досадой покачав головой, он долго глядел вслед удаляющемуся автомобилю.

Два месяца Есенины-Дункан путешествовали. Побывав в Любеке, Франкфурте, Веймаре и Висбадене, они приехали в Италию, где посетили Рим, Неаполь, Флоренцию и вот теперь задержались в Венеции.

Лежа в шезлонге на пляже, Есенин устало глядел на спокойное Адриатическое море. Рядом, укрывшись под тентом, расположились Айседора и полька Лина Кинел, которая присоединилась к ним в качестве переводчицы. Эта привлекательная двадцатитрехлетняя девушка владела несколькими языками, в том числе и русским.

— О чем вы там говорите? — спросил Есенин у Лины, давно прислушиваясь, к их разговору.

— Об искусстве и о Боге, Сергей Александрович, — ответила Лина.

— Скажите ей, — попросил Есенин, — что большевики запретили употреблять слово «Бог».

Лина перевела. Дункан, помолчав, сказала по-русски:

— Большевики прав! Нет Бога. Старо. Глупо.

— Эх, Айседора! — Есенин поднялся и сел, глядя на нее, как на несмышленого ребенка. — Ведь все от Бога: поэзия и даже танцы твои!..

— Нет! Нет! Скажи ему, Лина, что мои боги — Красота и Любовь, других нет! Откуда ты знаешь, что есть Бог? Греки это поняли давно. Люди придумывают богов себе на радость. Других богов нет! — Лина еле успевала переводить ее пылкую речь. — Не существует ничего сверх того, что мы знаем, изобретаем или воображаем. Весь ад на земле и весь рай тоже. — Она простерла руки к Есенину. — Ты есть БОГ! Езенин! — И, повалив его на шезлонг, стала целовать. — My darling, my heart! Нача жизнь — простыня! Yes? Кроват, yes? Нача жизнь — поцелуй, — она снова поцеловала Есенина, — yes омут! Омут! Так? Море! Yes! Карашо! Гуд бай! — Айседора сбросила с себя халат и, прекрасная, сама похожая на греческую богиню, бросилась в море.

— Омут! Поцелуй и море! Бог нет! — кричала она, перескакивая через набегающие волны. Когда голова ее скрылась под водой, Есенин, испуганно поглядев на Кинел, бросился за Айседорой. На ходу сбросив туфли, он с разбегу нырнул в глубину. Отыскав ее под водой, он вытащил ее на поверхность и, гребя одной рукой, а другой обнимая Дункан, поплыл к берегу. Нащупав дно ногами, Есенин подхватил жену на руки и вынес ее на берег.

— Ты с ума сошла, Изадора? Ты же чуть не утонула!

Дункан, крепко обхватив шею мужа руками, плакала и смеялась от счастья:

— Езенин спасай Изадора! Езенин любит своя Изадурочка?! Dis-le-moi: сука! Dis-le-moi: стерва!

Есенин поставил Айседору на песок и начал шлепать ее по мокрой заднице, приговаривая: «Н а тебе, сука! Н а тебе, стерва! Вот тебе! Вот!» Дункан заверещала, бросилась на Есенина, и они клубком покатились по песку. После отчаянной борьбы Айседора оседлала Есенина и, вцепившись ему в волосы, впилась в его губы страстным поцелуем.

Раздались аплодисменты. Отдыхающая публика, наблюдавшая всю эту сцену, восприняла ее как аттракцион.

— Ну, все! Все, Изадора! Сдаюсь! — Есенин поднялся и оглядел себя.

— Черт! Гляди, что наделала! Такой костюм был! Сука ты, Изадора!

— Yes, сука! — радостно согласилась Дункан, помогая Есенину снимать мокрую, всю в песке, одежду. Когда он разделся, Айседора, с восторгом оглядев его обнаженную, ладно скроенную фигуру, стала целовать его плечи, шею, грудь: — Ти бог, Езенин! Ти Аполлон!

— Да ладно тебе, Изадора, — засмущался Есенин посторонних глаз и вожделенного взгляда Лины Кинел, — пойду окунусь, что ли, песок смою! — Он разбежался и нырнул. Пока Есенин купался, Дункан вырыла ямку в песке, побросала туда всю его мокрую одежду и закопала, сделав «могильный» холмик.

— Изадора! Изадора! Лина! Идите сюда! — позвал Есенин, выбираясь на мелководье. — Глядите, как у нас на Оке бабы плавают!

Вытаращив глаза, отчаянно болтая ногами, грабастая одновременно руками, нелепо выпрыгивая из воды, он поплыл к ним. Кинел перевела Айседоре, и та захохотала: «Yes! Бабы! О’кей!» Есенин отплыл подальше:

— А вот так мужики: саженками с прихлопом! Переводи, Лина: а вот с кандибобером!

Показывая свои способности пловца, он то выпрыгивал по грудь из воды, то нырял надолго, отчего Дункан начинала беспокойно поглядывать на Кинел, а Есенин выныривал совсем в другом месте и улюлюкал, кувыркаясь на месте. И наконец, подплыв к ним, изобразил «утопленника», прибитого к берегу волной. Лина и Айседора зааплодировали, а купающиеся неподалеку люди даже крикнули: «Браво!» Есенин вышел из воды, отряхнулся по-собачьи и поискал взглядом свою одежду:

— Изадора, а где мое барахло?

Дункан подвела Есенина к песчаному холмику и, театрально заломив руки, прорыдала:

— Баракло погибайт! Нет баракло! Хрен з ним! — плюнула она на холмик. — Adieu! Allons! Ти мой бог! Ти Аполлон!

— Не могу же я голый в гостиницу… — растерянно поглядел он на Лину. Дункан накинула на Есенина свой яркий халат и, соорудив из полотенца на его голове чалму, склонилась перед ним:

— Та шах! Ми твой гарем! Yes, Лина? — ревниво поглядела она на Кинел и начала танец живота.

Вокруг них снова стала собираться скучающая, жаждущая любого развлечения, публика.

— Ну, хватит! Хватит, Изадора, пошли, а то еще начнешь голая «Интернационал» свой плясать! А мне стихи придется читать!

Провожаемые аплодисментами, обнявшись, они пошли с пляжа. Когда они ушли, к «могильному» холмику подошел чекист и, разрыв его, достал одежду Есенина. Пошарив по карманам и не найдя ничего, он с досадой швырнул одежду на песок и поплелся за ними вслед.

Нелепый случай с Дункан, произошедший на море, не на шутку испугал Есенина, и он наотрез отказался от посещения пляжей. Последнее время ему все чаще хотелось побыть одному. Он с удивлением отметил, что Айседора настолько пристрастилась к спиртному, что иногда выпивала больше него, и тогда ее нежная любовь к нему превращалась в трагическую алчность последнего чувства. Своим разнузданным вожделением она часто доводила себя и Есенина до изнеможения. В такие минуты у него появлялось острое желание унизить ее гордость и достоинство. Но Дункан не замечала, или не желала замечать, оскорбительного поведения своего «Серьеженьки». Такое же чувство возникло у него, когда после бурной ночи, проведенной в номере отеля, они плыли в гондоле по живописным каналам Венеции.