Виталий Безруков - Есенин

Крандиевская с готовностью потянула ее за стол и усадила рядом с Толстым, который тут же налил ей бокал: «Пей, Айседора! Дриньк! Мадам!»

— Я очень люблю всякое зверье, — произнес Есенин тихо и задумчиво.

Закрыв ладонями лицо, он постоял, мысленно перенесясь в родное Константиново. В памяти предстала трудная жизнь родителей и сестер, погибающая от нищеты деревня. Запрокинув голову, он поглядел вверх, словно стремясь увидеть родное звездное небо.

— «Песнь о собаке», — глухо объявил он.

Читал он стихотворение жестко, без всяких сантиментов, но, когда произнес последние строки:

по щекам его текли слезы, которых он не стыдился. Горький подошел к Есенину:

— Родной! До глубины души… ей-богу! — басил он, вытирая есенинские и свои слезы. — Ей-богу! И стихи, и то, как читаешь… Простите, что я на «ты». Потрясающе! Слушать тяжело до слез. — Он обнял Есенина, как родного, близкого человека, и повел на балкон.

Айседора, видевшая Горького впервые в жизни, была взволнована этой встречей. Счастливая за Есенина, который довел Горького до слез, возбужденная выпитым вином, она вышла из-за стола:

— Listen, Gorki! — крикнула она вслед Горькому. — Я буду тансоват! Интернационал!.. Сандро! Плиз! Гитара!

Кусиков ударил по струнам. Горький и Есенин, обернувшись, остановились в дверном проеме. Дункан закружилась в танце. На руке, как знамя, пламенел красный шарф. Движения захмелевшей Айседоры были неверны, и смотреть на ее импровизацию удовольствия не доставляло. Всем было неловко и даже стыдно. Есенин неподвижно стоял в дверях, низко опустив голову, словно был в чем-то виноват.

Отойдя к Алексею Толстому, пока танцевала Дункан, Горький вполголоса сказал ему: «Глядя на эту пляску, хочется сказать одно: "Будь проклята эта старость!"».

— Да! — грустно улыбнулся Толстой. — Я видел Дункан на сцене несколько лет назад. Это было чудесно! Ее гениальное тело сжигало нас пламенем славы!

Утомленная Дункан, закончив танец, опустилась перед Есениным на колени, обхватив его ноги и прижалась к ним щекой. «Я лублу Езенин!» — нетрезво улыбалась она, глядя снизу ему в лицо. Есенин, как провинившуюся собачонку, похлопал Айседору по спине и, крепко взяв за плечи, рывком поставил ее на ноги.

— Предлагаю поехать куда-нибудь в шум. Все вместе, а? — обратился он к окружающим.

— Браво! Шум! Шум! Едем! — захлопала в ладоши Айседора, подскакивая на месте, словно маленькая девочка.

— Шум! — поглядела на мужа Крандиевская. — Может, Луна-парк?

Толстой в ответ лишь пожал плечами. Ему было все равно, лишь бы эта неспокойная компания поскорее покинула его дом.

— Yes! Да! Луна-парк! Карашо! — Дункан стала нежно обнимать и целовать мужчин.

— При мне не смей! — сильно шлепнул Есенин Айседору ладонью по голой спине и, спохватившись, неестественно рассмеялся.

— Ne me dipas, сука! Dis-moi, стерва! — капризничала она в ответ, как провинившаяся девочка. — Езенин, I love you!

— Любит, чтобы ругал ее по-русски, — говорил Есенин, словно оправдываясь. — Нравится ей… И когда бью, нравится! Чудачка!

Всей компанией расселись по машинам. Голова Айседоры лежала на плече у Есенина, пока машина мчалась по Берлину. Глядя, как Айседора, ребячась, протягивала губы для поцелуя мужу, Крандиевская, сидя впереди с Толстым, спросила:

— Сергей Александрович, а вы ее правда бьете? Не могу поверить!

— Да она сама дерется! — засмеялся Есенин.

— Как же вы объясняетесь, не зная языка?

— А вот так, — он поцеловал Дункан и погрозил ей пальцем. — Моя-твоя, твоя-моя! Мы друг друга понимаем, правда, Изадурочка ты моя?

— Yes, Сереженька, лублу! — ответила Айседора, преданно глядя ему в глаза.

Все весело захохотали.

За столиком в ресторане Луна-парка Айседора сидела с бокалом шампанского в руке, глядя поверх голов с брезгливым прищуром и царственной скукой. Вокруг немецкие бюргеры пили пиво. Труба ресторанного джаза пронзительно звенела в вечернем небе. На деревянных скалах грохотали вагончики с визжащими людьми. Рядом шумело знаменитое «Железное море» с железными лодками на колесах, перекатывающимися по железным волнам. В другом углу сада бешено крутящийся щит, усеянный цветными лампочками, слепил глаза.

— Настроили много, а ведь ничего особенного не придумали, — обратился Есенин к Горькому, которого с трудом уговорил поехать с ними. — Впрочем, я не хаю… хаю!.. Глагол «хаять» лучше, чем «порицать»?! А? Алексей Максимыч?..

— Короткие слова, конечно, лучше многосложных…

— Вы думаете, мои стихи нужны? И вообще, искусство, то есть поэзия, нужна? — допытывался Есенин, стараясь расшевелить Горького.

— Ваш вопрос, Сергей Александрович, уместен как нельзя больше… — Горький взглянул вокруг и добавил: — Луна-парк забавно живет и без Шиллера…

Видимо, не такого ответа ждал Есенин. Он стал грустным: «Давайте лучше пить вино…»

Подали вино, но оно ему не понравилось. Он пил неохотно, сосредоточенно глядя вдаль, где высоко в воздухе, на фоне черных туч, по канату, натянутому через пруд, шла женщина. Ее освещали бенгальским огнем, над нею летели ракеты, угасая в тучах и отражаясь в пруду. Это было почти красиво…

— Все хотят как страшнее, — сказал Есенин Горькому, тоже смотревшему на канатоходцев. — Впрочем, я люблю цирк. А вы?

— Прошу прощения, Сергей Александрович, не люблю! Какой-то странный садизм лежит в основе этих развлечений… Пойду я! — сказал Горький, немного помолчав. — Простите великодушно! Пойду! А то вон любопытные глазеют на нас из толпы… как на аттракцион… Видать, узнали нас… Я хочу вам сказать, Сергей Александрович… — Горький склонился к Есенину и понизил голос: — Когда я слушал ваши стихи, то невольно подумал, что вы не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии… для любви… для любви ко всему живому в мире и… для милосердия… — Он по-отечески обнял Есенина за плечи. — Вы законченно русский талантливый поэт… А это… — он обвел взглядом Дункан, Кусикова, все, что окружало сейчас их, — не нужно вам! Поверьте мне, старику! И берегите себя!

В порыве благодарности, как отцу, Есенин поцеловал протянутую Горьким руку.

— Спасибо, Алексей Максимович! За правду спасибо! Прощайте!

— Прощайте, Сергей Александрович, — поцеловал Горький Есенина в склоненную голову и вытер набежавшие слезы. — Помните мои слова!

Сопровождаемый любопытными взглядами, тяжело опираясь на суковатую палку, он вышел из ресторана. Уход Горького подействовал на Есенина отрезвляюще, он словно очнулся от какого-то оцепенения.