Виталий Безруков - Есенин

«Как кошка сытая», — подумал Есенин, глядя на развалившуюся на ковре, дремлющую жену, и неожиданно сказал, презрительно усмехнувшись, словно продолжая прерванный разговор:

— Ты, Изадора, должна понять… танцовщица не может быть великим человеком… ее слава живет недолго и исчезает, как только умирает танцовщица.

Лина Кинел удивленно взглянула на Есенина, прежде чем перевела.

— No! — не согласилась Дункан, чуть приоткрыв глаза. — Танцовщица, если она выдающаяся, может дать людям то, что навсегда останется с ними. Она оставит след в их душах! Настоящее искусство незаметно для людей изменяет их.

Голубые глаза Есенина превратились в холодные льдинки, когда он выслушал перевод Лины.

— Но вот они умерли, Изадора, те люди, кто видели, и что? Танцовщики как актеры: одно поколение помнит их, следующее — читает о них, а третье — ничего не скажет. Ты переводи, Лина, переводи! — потребовал он, видя нерешительность девушки. — Ты просто танцовщица. Люди приходят, восхищаются тобой, даже плачут… Но когда ты умрешь, никто о тебе не вспомнит! Через несколько лет слава твоя испарится! Пф-ф-ф! — и нет никакой Айседоры! — последние слова он сопроводил очень выразительным насмешливым жестом, как бы развеивая прах на все четыре стороны. — А поэты, — ударил он себя кулаком в грудь, — продолжают жить! А такие стихи, как мои, будут жить вечно!..

Дункан слушала, как всегда, полная внимания к Есенину, стараясь понять смысл сказанного без перевода. Лина, как могла, пыталась смягчить жестокость Есенина, но Айседора, выслушав ее, огорченно помотала головой, у нее выступили слезы.

— Скажите ему, что он не прав! Скажите! Я дала людям красоту! Я отдавала им душу, когда танцевала… И эта красота не умирает… она где-то существует!.. Кра-со-та не у-ми-рай! Не у-ми-рай! — униженно повторяла она на ломаном русском. — Скажи! Ди ле муа! Скажи, ти шутиль, Езенин? — Айседора кинулась к нему, отчего гондола резко накренилась, и гондольер, до этого что-то напевавший вполголоса, покачнулся и чуть было не свалился в воду.

Есенин прижал Айседору к себе. Он уже раскаивался в том, что причинил ей боль, не кулаками, а словом, которое оказалось для Айседоры гораздо чувствительнее. — Ну, полно, Изадурочка моя! — целовал Есенин мокрые от слез щеки жены и нежно гладил ее спину. — Все ерунда! Вот она, вечность! — кивнул он на проплывающие мимо дворцы — палаццо и, чтобы загладить свою вину, развеселить всех, запел:

Изумленный гондольер, на мгновение оставив свое весло, зааплодировал: «Брависсимо! О, бельканто! Руссо бельканто! Шаляпин! Браво!»

Вечерело. Пригнали стадо. Управившись со скотиной, Александр Никитич Есенин вошел в избу, молча поглядел на сидевших за столом дочерей. Оживленно о чем-то беседовавшие Шура и недавно вернувшаяся из Москвы Катя замолчали. Увидев, что пол недавно вымыт и застлан чистыми половиками, он разулся и выставил сапоги за порог. Пройдя мимо дочерей, устало опустился на лавку у распахнутого окна. Поглядывая на улицу, он достал кисет, аккуратно оторвал узенькую полоску газеты, свернул «козью ножку» и, набив махоркой, подошел к печке. Когда выкатил на шесток горящий уголек и стал прикуривать, пальцы его дрожали.

— Ну надо-то! Как об лошади тоскует, вот голова-то! — укоризненно сказала Татьяна, хлопоча у печки. Шурка поглядела на сестру и прыснула от смеха, но Катя строго погрозила ей пальцем.

В канун приезда Кати из Москвы, в прошлое воскресенье, они продали Маню, молодую, красивую кобылку, купленную на деньги, что прислал Сергей. Лошадь попалась с норовом — не любила женщин, а к отцу привязалась, как собачонка. Все лето помогала она в хозяйстве. Но вот лето кончилось. Все убрали и в поле и в лугах. Ночи стали холодные. Александр Никитич долго колдовал что-то над тетрадью, сидя у окошка с карандашом в руках, почесывая бороду.

— Ничего не выходит, — сказал он наконец, тяжело вздохнув.

— Чего не выходит-то? — встревожилась Татьяна Федоровна.

Александр Никитич сидел неподвижно, замкнутый, как будто побежденный. Он ссутулился, опершись локтями на колени и обхватив голову своими заскорузлыми руками.

Нелегко ему было в деревне! Проработав более тридцати лет в Москве, приказчиком и продавцом в мясной лавке купца Крылова, ему, с молодых лет страдавшему астмой, пришлось, после этой революции, черт бы ее побрал, вернуться в Константиново и привыкать к тяжелой крестьянской работе.

Худощавый, среднего роста, светловолосый, с небольшой, аккуратно стриженной бородой. Глаза его были такие же, как у сына Сергея, пронзительно-голубые. В них всегда отражалось его настроение. Улыбался он настолько заразительно, что окружающим невольно становилось весело. Хороший слух Сергей тоже унаследовал от отца, так же как и его мечтательность. В детстве Александр Никитич пел в церковном хоре на клиросе дискантом. Потом, когда приезжал из Москвы на побывку и привозил денег жене, он непременно приглашал родню и устраивал застолье. Подвыпившие гости просили Александра Никитича спеть, и тот не ломался, пел с удовольствием. Голос его звучал не сильно, но чисто и задушевно.

Теперь же голос его звучал глухо и хрипло. Беды и каждодневные заботы согнули его, прежде голубые глаза выцвели и часто слезились.

— Не хватит нам, Татьяна, до весны ни хлеба, ни кормов скотине, — сказал он, не подымая головы. — Придется продать Маньку… — Голос его задрожал. — Завтра съезжу напоследок за дровами и… и с Богом, в Рязань, на базар.

И в прошлое воскресенье, как раз перед Катиным приездом, лошадь продали. Долго слышалось ее призывное ржанье, когда новый хозяин запряг ее и покатил, нахлестывая кнутом.

И теперь, глядя на улицу, Александр Никитич словно ждал: вот-вот появится под окошком Манька, ткнется мягкими, теплыми губами ему в ладонь и заржет, требуя от хозяина подачки.

— Полно, тятя, так убиваться, — подсела Шурка к отцу, — а то я заплачу! — Она ткнулась ему головой в плечо и захныкала.

— Да я што? Я ничего… — Александр Никитич погасил цигарку и выбросил окурок в окно. Он обнял дочку и погладил ее по голове.

— Хорошая ты моя! — в голосе отца затеплилась нежность.

— Действительно, папаня, ну продали и продали, — Катя тоже присела рядом с отцом. — Сережа вернется из-за границы, денег даст, к весне другую купите…

— Такой больше не найдем, — грустно вздохнул Александр Никитич, вытирая рукавом слезы.

— Да уж! Такую дуру поискать! Слава богу, избавились! — сердито сказала мать, ставя ухватом в печь чугунок с картошкой. — Шурка, хватит смыгать, слетай за водой, самовар поставим! — приказала она, вытирая передником руки.