Алексей Моторов - Юные годы медбрата Паровозова

И далекий, неведомый Магид, сам того не желая, стал последним для меня доводом. Я сдался.

Это удивительно, но документы у меня приняли с первого раза. Был четверг, в крайнем случае, как сказала Гаркалина, в резерве оставалась пятница, но она и не понадобилась. Хотя раньше при подаче документов меня всегда норовили довести до ручки. То какая-то мымра заявляла, что, придя в джинсах, я оскорбляю в лице приемной комиссии весь славный и орденоносный институт, то вдруг объявляли поддельным мой школьный аттестат, то привязывались к подписи в характеристике.

А тут вдруг такой либерализм, даже, не побоюсь этого слова, расположенность. Особенно когда я дошел до собеседования.

Женщина в очках пролистала документы, поинтересовалась, какой раз я поступаю и кем хочу стать. Я честно ответил, что поступаю уже в шестой, а быть хочу анестезиологом-реаниматологом. Тогда она спросила:

– А каковы будут ваши действия при остановке сердца?

Ну я и начал говорить. Когда закончил, она посмотрела на меня удивительно теплым взглядом и улыбнулась:

– Умничка! Желаю тебе от всей души поступить!

Надо же, “умничка”! Эх, жалко, за собеседования не ставят оценки, только плюсики.

На подготовку к первому экзамену у меня оставалось два с половиной дня. Вернее, три, но не мог же я между дежурствами совсем не спать. Тем более я готовился тайно. Ну, по правде говоря, не готовился, а занимался самоуспокоением. Все-таки идти на экзамен, совсем не открывая книжек, неприлично. Но про свою шестую попытку решил никому не говорить – ни папе, ни маме, ни Лене. Не хотелось их в очередной раз смешить. Поэтому я раскладывал конспекты и учебники, пока Лена была на работе, а потом прятал, доставая их уже глубокой ночью. Знал только Рома.

В один из этих трех дней я забрал его пораньше из детского сада. “Дай, – думаю, – возьму Рому, дома ему всегда веселей”. Пока он в комнате играл, я начал на кухне окислительно-восстановительные реакции щелкать. Решаю, а сам думаю: “Ну даже если поступлю, как же я буду, такой старый, со школьниками учиться? Они же меня на смех подымут!”

И тут чуть выше стола показалась белобрысая макушка. Это Рома пришел проверить, чем я тут занимаюсь. Он всегда за мной наблюдал, как бы я чего не учудил. Даже Лену встречал словами:

– Щас я все про него расскажу! В комнате он не курил, курил на балконе, но вещи свои раскидал, я их подобрал и на стул повесил!

Вот и сейчас Рома приподнялся на мысочки и спросил строго:

– Пап, это ты что там делаешь, рисуешь?

Я улыбнулся. Рома говорил “это” как “ето”. А еще он смешно произносил букву “р”. Длинно и раскатисто.

– Сынок, я книжки читаю, задачки решаю!

– Это ты зачем задачки решаешь?

– Да вот думаю учиться пойти!

Рома внимательно на меня посмотрел:

– Ты что, пап, дурачок, апче?

– Почему? – растерялся я. – Почему дурачок?

Он пожал плечами и пошел в комнату:

– Ну ты же старый!

Такое впечатление, что самая необременительная, веселая и высокооплачиваемая работа – конечно же у врачей. Понять, почему в медицинские институты всегда стабильно высокие конкурсы, не может никто. Есть во всем этом что-то метафизическое. Ну а максимально престижный и недоступный, вне всякого сомнения, – Первый медицинский. Вот это-то как раз понятно. Он самый старый, самый известный, самый уважаемый. Огромное количество клиник, кафедр, разбросанных по всей Москве, не говоря уже о медицинском городке, занимающем изрядный кусок земли в районе Большой Пироговской улицы и прилегающих переулков.

А вдоль Пироговки памятники Пирогову, Сеченову, Филатову и другим светилам стоят как часовые, показывая, что не на пустом месте возникла слава института, все эти признанные гении работали и передавали секреты мастерства именно здесь, в этих стенах.

Год от года слава института только крепнет, абитуриенты съезжаются сюда со всей страны. Иметь диплом Первого меда – не только вопрос престижа, а еще и гарантия получения хорошего рабочего места, особенно на Кавказе и в Средней Азии. Такой выпускник, как правило, быстро становится в этих солнечных республиках большим начальником. Пяти лет не проходит, как тихий и скромный студент из числа туркмен или узбеков превращается у себя на родине в важного и неприступного бая.

Поэтому я уже перестал поражаться многонациональному разнолюдью, царящему тут во время вступительных экзаменов.

Официальный конкурс на лечебный факультет обычно был около шести-семи человек на место. Но цифра эта и приблизительно не отражала состояния дел. Большая часть мест распределялась еще до всяких экзаменов. Профессия врача принадлежала к так называемым “кастовым”, поэтому из года в год шло поступать несметное количество детей, внуков, племянников и племянниц академиков, профессоров, доцентов и прочих сотрудников института, да и не только сотрудников, а просто врачей, на разных уровнях имеющих возможность повлиять на экзаменационную оценку.

Сюда же, как правило, вклинивались дети и родственники влиятельных людей, не имеющих никакого отношения к медицине, но которым достаточно одного телефонного звонка для того, чтобы их протеже оказался в числе студентов. Еще каждый год принимали детей и внуков знаменитостей, тех, чьими именами назывались улицы и города. Такие, как мне рассказывали, даже не всегда на экзамен являлись, но может, это только слухи.

Абитуриент “с улицы” вступал в неравную схватку со всеми вышеперечисленными “блатными”. Иногда кому-то везло, но с каждым годом вариантов такой удачи оставалось все меньше и меньше.

Так, значит, в этом году новый министр пытается сломать устойчивую коррупционную систему, дав льготы стажникам. Посмотрим, что у него получится. Пока что результат виден на цифрах. Всех абитуриентов разбили на четыре условные категории с общими экзаменами, но с раздельным конкурсом. Самыми несчастными оказались иногородние школьники. У них конкурс был тридцать два человека на место. У школьников-москвичей – около пятнадцати, у иногородних стажников – восемь, а у стажников-москвичей, к которым, слава богу, относился я, – три с половиной человека на одну студенческую вакансию.

А первым, главным, или, как его еще называли, “профилирующим” экзаменом вдруг впервые сделали химию. Химия – это хорошо, химия – это здорово. Может, это знак свыше?

Я взглянул на часы над дверью “шокового” зала. Без десяти восемь. У меня на руке Orient , а я по привычке сверяю время с этими круглыми белыми электрическими часами. Точно такие же раньше висели у нас в сестринской. Когда я пытался забыться сном, они мне весь мозг выдалбливали своим тиканьем. Вернее, это было никакое не тиканье. Ровно каждую минуту раздавался громкий щелчок и вслед за ним – резонирующий лязг: “шшшчиккк!!! дэннннннн!!!”