Алексей Моторов - Юные годы медбрата Паровозова

– Так, Лешка, пойду-ка я в кабинет и там валерьянки хлопну.

– Да толку от нее, Лидия Васильевна, давайте я вам лучше реланиум разведу, – радостно предложил я, – эффект с гарантией!

– Ага, а работать за меня кто тогда будет, – усмехнулась начальница, – после реланиума твоего?

– Я могу! Подумаешь, невелика хитрость!

– Кто бы в тебе сомневался, – засмеявшись, кивнула Суходольская, – корифей!

Махнула рукой и пошла в кабинет валерьянку глушить.

И тут в дверь отделения позвонили. Звонок был тревожный, настойчивый, кто-то часто-часто нажимал на кнопку и рвал за ручку. Нужно бежать открывать, пока нам дверь не высадили.

За дверью стояла она. Мать Сережи Фролова. Расхристанная, зареванная, заламывающая руки. Такая же, как и три часа назад.

У меня все скатилось куда-то вниз. Что же произошло? Не дай бог, Сережа в машине ухудшился!

– Что случилось?! – практически заорал я.

– Сережа… – рыдая, выдавила та, – Сережа Фролов… Мне сказали, его к вам привезли… маленького мальчика…

Так, ясно. Она окончательно сбрендила. Может, подумала, мы здесь ребенка подменили? Точно. Из машины на ходу выскочила и опять в больницу рванула. У нее по всем признакам психоз острый. Тут одним реланиумом не обойдешься. Нужно Суходольскую срочно позвать и еще кого-нибудь из наших.

– Стойте здесь! – приказал я, отступая в коридор. – Никуда не уходите!

И тут запнулся, увидев ее ноги. Вернее, сапоги на ногах. Не тряпочные зеленые бахилы, а зимние сапоги. Да и на самой не кофта надета, а зимняя куртка. Как же я сразу не сообразил? Они не просто сестры. Они близнецы.

– Никуда не уходите! – повторил я. – Ваш племянник жив, только его в детскую больницу перевели, сейчас точный адрес узнаю.

Нужно сбегать к Суходольской валерьянки одолжить. Для себя и для тети этого белобрысого Сережи.

Лидия Васильевна потом пару раз справлялась о нем в Филатовской. Все в порядке, говорили ей, хороший парень, веселый, неврологической симптоматики нет, скоро домой пойдет.

Вот и хорошо.

Раз в полчаса я плавал до красного бакена, что болтался посередине реки. А иногда просто сидел на берегу и кидал камушки в воду. Такая безмятежная пляжная жизнь мне очень пришлась по вкусу. И то, что тогда случилось в подвале, и мое пребывание в нейрохирургии, да и вообще больница, работа в реанимации стали казаться тогда далеким и нереальным. Вроде как все это было и не со мной вовсе. Я здорово отогрелся тем летом.

Раз в неделю заходил Витя Волохов. Он жил неподалеку и повадился наведываться за диссидентской литературой. Я давал ему книги под честное слово, точно под такое же, какое сам давал тете Юле. И в глубине души считал, что поглощать такое в одиночку не совсем порядочно. Просто распирало, так хотелось поделиться, тем более что Витя на глазах становился махровым антисоветчиком.

Волохов звонил в дверь, войдя, молча протягивал руку и проходил на кухню. Там он выпивал полстаканчика разведенного спирта для подъема настроения, благо у меня был запас, и начинал обстоятельно докладывать реанимационные новости. Например, о том, что вернулся, бросив ординатуру, Андрей Орликов. А еще про то, что толстая Ирка Мартынова до того оборзела, что сперла у поступившего по “скорой” магнитофон “Шарп”. Потом он сдавал старую книгу, получал новую и откланивался. Через пару месяцев, когда спирт кончился, Вите стало тяжело чесать языком насухую, и обмен происходил прямо в коридоре.

Мы все-таки с ним доигрались. Витя по пьянке потерял свой “дипломат”, скорее всего, просто забыл в пивной. Все бы ничего, да только в чемоданчике лежал последний том “Архипелага” Солженицына. Меня чуть кондрашка не хватила. Не только из-за того, что могли быть нешуточные неприятности с органами. Это полбеды. А вот как объяснить ситуацию тете Юле? Тут действительно была задачка не из легких.

Я не спал всю ночь, курил, мучился и ругал себя матом. Наутро стало только хуже, я отменил поход на речку, оделся в траурные цвета и поехал каяться. Витю я приплетать не стал, весь грех взял на себя и был прощен. Даже получил новую книгу. Сразу полегчало.

А уже наступил июль. Последний месяц моего пребывания на больничном. В поликлинику я теперь приходил вообще раз в десять дней, на месте невропатолога сидел молодой доктор-практикант, он понял, что смысла в моих посещениях этого заведения мало, и мы договорились, что три раза в месяц будет в самый раз. Так всем было лучше.

А рука вдруг взяла и заработала.

Нет, когда я сказал “вдруг”, то конечно же приврал. В процессе выздоровления никогда ничего “вдруг” не происходит. “Вдруг” может все резко ухудшиться, а вот наоборот – вряд ли. Это только в кино показывают, как исцеление наступает за считанные минуты. В фильмах такое часто. Получает герой, к примеру, кувалдой по башке, пулю в грудь и заточку в бок. Потом его еще в реку сталкивают с обрыва, через три дня вылавливают в сети рыбаки, сутки везут на телеге до ближайшей больницы, там оперируют, причем, как правило, пьяные ветеринары, а наутро приходят к нему в палату милиционеры, несчастный открывает глаза и слабым, но строгим голосом произносит: “Это сделали Петька-беспредельщик и Васька отмороженный!” И уже к вечеру сам помогает вязать супостатов.

А в реальной жизни процесс выздоровления долгий и нудный. У меня потихоньку возвращались движения, пальцы хоть и вразнобой, но стали сгибаться. Весной я начал держать ложку в правой руке, завязывать шнурки и производить другие несложные процедуры. А ближе к лету, когда научился уверенно пользоваться карандашом, то приноровился делать всякие глупые записи и бессмысленные рисунки, вязать хирургические узлы и даже пробовал тренькать на гитаре.

Я придумывал себе разные хитрые упражнения, мне плохо удавалась тонкая работа, например схватить что-то кончиками пальцев. Поэтому я высыпал на стол сушеный горох из трехлитровой банки и, меняя попеременно пальцы, по горошине перекладывал всю кучу обратно. На такое поначалу уходил весь день. Горошины вели себя подло, все время выскакивали и к тому же норовили закатиться в самые узкие щели под кухонной мебелью.

Но вода камень точит. Через месяц я шутя расправлялся с этой работой за пару часиков. Потом перешел на гречку. Гречка – это вам не горох. Но и ее я постепенно укротил. Труднее всего было привыкнуть к тому, что пальцы ничего не чувствуют. Потому что, когда нет чувствительности, невозможно понять, держишь ты в руке какой-нибудь мелкий предмет, или это только кажется.

Вот почему всякий раз мне необходимо было контролировать свои действия еще и зрительно. Например, я смотрел, не держу ли случайно двумя пальчиками за уголок сторублевую купюру. Нет, оказывается, не держу.