Раймонд Карвер - О чем мы говорим, когда говорим о любви (сборник рассказов)

Короче, то да сё.

Словом, после того утра стал я ее замечать. Девчоночка была такая аккуратненькая, зубки ровненькие, белые. Я, бывало, все на ее рот глядел.

Стала она меня называть по имени. Однажды утром менял прокладку на кране, и она заходит — и телевизор врубает, как горничные любят. В смысле, когда убираются. Я бросил, что делал, и вышел из ванной. Она удивилась, когда меня увидела. Улыбается, меня по имени называет. Только она его выговорила — мы в постели.

— Ты и сейчас гордая, Холли, — говорю. — Ты все равно номер первый. Перестань, Холли.

Она мотает головой.

— Что-что во мне умерло, — отвечает. — Долго это тянулось, но что-что умерло. Ты что-что загубил. Как ножом зарезал. Всё теперь такая грязь.

Она допивает свой стакан. Начинает плакать. Я пытаюсь ее обнять. Но без толку.

Наливаю по новой и выглядываю в окно. Две машины с нездешними номерами припаркованы у конторы, водители стоят под дверью, разговаривают. Один заканчивает что-что говорить другому, оглядывается на корпуса и вытягивает подбородок. Там же стоит баба, прилипла лицом к стеклу, ладошку приложила козырьком, заглядывает внутрь. Дергает дверь.

Внизу начинает звонить телефон.

Даже вот только что, когда мы этим занимались, ты думал о ней, — говорит Холли. — Дуэйн, это больно.

Берет стакан, который я ей протягиваю.

— Холли, — говорю.

— Это правда, Дуэйн, — говорит. — Ты даже со мной не спорь, — говорит.

Она ходит взад–вперед по комнате в трусиках и бюстгальтере со стаканом в руке.

Мне:

— Ты пошел на сторону. Ты доверие убил.

Становлюсь на колени, начинаю упрашивать. А сам думаю о Храните. Это жутко. Не знаю, куда я качусь, да и все остальные на свете тоже не знают.

Я ей:

— Холли, солнышко, я тебя люблю.

На стоянке кто-кто наваливается на клаксон, умолкает и снова наваливается.

Холли вытирает глаза. Говорит:

— Налей мне. Здесь одна вода. Пускай жмут на свои вонючие бибикалки. Плевать. Я уезжаю в Неваду.

— Не надо в Неваду, — говорю. — Ты несешь бред, — говорю.

— Ничего не бред, — отвечает она. Невада — это совсем не бред. Можешь оставаться здесь со своей уборщицей. Я еду в Неваду. Или я с собой покончу.

— Холли, — говорю.

— Что Холли! — говорит.

Сидит на диване, подтянув колени под подбородок.

— Еще плесни мне, сукин ты сын, — говорит она. Говорит: Заебали своими бибикалками. Пусть в «Травелодже» блудят. Там твоя уборщица сейчас убирается? Еще плесни, сукин ты сын.

Она складывает губы и оделяет меня своим особым взглядом.

Странная штука выпивка. Если оглянуться, то до всех наших важных решений мы дошли под выпивку. Даже когда говорили о том, чтобы подвязать с выпивкой, и то сидели за кухонным столом или снаружи, за вкопанным столиком, с упаковкой пива или с бутылкой виски. Когда думали переехать сюда управляющими, просидели пару ночей с выпивкой, пока перебрали все за и против.

Я разливаю остатки «Тигерса», кидаю лед и добавляю воды.

Холли сползает с дивана и растягивается поперек кровати.

Говорит:

— Ты делал это с ней в кровати?

Мне нечего ответить. Чувствую, что внутри у меня слов не осталось. Протягиваю ей стакан и сажусь в кресло.

Пью свое пойло и думаю, что как раньше уже никогда не будет.

— Дуэйн? — говорит она.

— Холли?

Мое сердце стучит медленнее. Я жду.

Холли была моей единственной настоящей любовью.

Дела с Хуанитой были по пять дней в неделю, с 10 до 11 часов. В любом корпусе, куда она заходила со своей уборкой. Я просто входил туда, где она работала, и закрывал за собой дверь.

Но в осномном все происходило в 11–ом. Одиннадцатый был у нас счастливым номером.

Мы делали все нежно, но быстро. Было нормально.

Холли могла, наверное, нас вычислить. По–моему, ей и стараться бы особо не пришлось.

Я-то, я подрабатывал по ночам. Работа такая, что и мартышка бы справилась. Здесь же дела быстро катились под уклон. Просто у нас уже душа к этому не лежала.

Я перестал чистить бассейн. Он зарос зеленой дрянью, и клиенты туда больше не ходили. Не чинил больше краны и плитку не клал, не подкрашивал ничего. В общем‑то, по правде говоря, мы оба порядком закладывали. Выпивка отнимает столько времени, да и сил тоже, если заниматься этим по–человечески.

Холли клиентов тоже путем не записывала. Или обсчитывала, или не брала, что положено. Иногда селила по трое в одноместный, или одиночку селила в номер с двуспальной кроватью.

Я вам скажу, были жалобы, а иногда и ругань. Народ грузился и уезжал в другие места.

Там глядь — пришло письмо из управления. За ним еще одно, с печатью.

Стали звонить. Кто-то приезжал из города.

Но нам уже было до лампочки, это точно. Мы знали, что нам недолго осталось. Жизнь мы себе испортили и ждали, когда нас долбанет.

Холли баба умная. Она первая поняла.

Потом, как‑то утром в субботу мы проснулись после того, как всю ночь обмозговывали ситуацию. Открыли глаза, повернулись в постели и как следует посмотрели друг на друга. Мы оба уже тогда все понимали. Что-то для нас закончилось, и штука была в том, чтобы найти, где начать сначала.

Встали, оделись, попили кофе и вот решили поговорить. Чтобы никто не мешал. Никаких телефонов. Никаких клиентов.

Тогда я как раз и купил «Тигер'с». Мы закрылись, взяли лед, стаканы, бутылки, пошли наверх. Первым делом посмотрели цветной телевизор и маленько покувыркались. И не обращали внимания на телефон. За едой выходили наружу и брали сырные чипсы в автомате.

Так еще странно было — будто может случиться все, что угодно, когда мы понимали, что все уже случилось.

— Когда мы были еще детьми, перед тем, как пожениться? — говорит она. — Когда у нас были большие надежды, планы? Помнишь? — Она сидит на кровати, обхватив колени и стакан.

— Помню, Холли.

— Ты у меня был не первый, знаешь? Первым был Вайет. Представляешь? А тебя зовут Дуэйн. Вайет и Дуэйн. Кто знает, что я упустила за эти годы? Ты для меня был всем, как в песне.

Я ей:

— Ты замечательная, Холли. Я знаю, у тебя были возможности.

— Но я же ими не воспользовалась! — говорит. — Я не могла пойти на сторону.

— Холли, я тебя прошу, — говорю. — Хватит уже, солнышко. Давай не будем себя мучить. Что делать-то нам?

— Слушай, — говорит. — Помнишь, в тот раз, когда мы ездили на ту старую ферму за Якимой, туда, за Террас–Хайтс? Просто катались? Ехали по такой проселочной дороге, и жара стояла, пыльно. Мы ехали–ехали и приехали к тому старому дому. И ты попросил воды, помнишь?

— Те старики уже наверное померли, — говорит. — Рядышком лежат на каком-нибудь кладбище. Помнишь, они нас пригласили на пирог? А после водили, все показывали? И там еще сзади была беседка? Сзади, под какими-то деревьями? Крыша у нее была такая острая, и краска облупилась, и трава по ступенькам проросла. И та тетка сказала, что много лет назад, в смысле, вообще давным–давно, приходили люди и по воскресеньям там играли музыку, а народ сидел, их слушал. Я думала, что и мы будем такие же, когда состаримся. Почтенные. С домом. И люди к нам будут приезжать.