Дмитрий Тростников - Знаменитость

На раздумья и колебания не было времени. Как только мы добрались до квартиры Есифа, пока делалась короткая перезапись, я тайком обшарил ящик с инструментами, стоявший в прихожей. Там у бывшего скрипача для каких-то домашних надобностей валялся увесистый молоток с длинной рукояткой. Я стащил его и приладил себе в рукав. К сожалению, вероятность, что все пойдет не так, как я рассчитываю, была слишком велика. Тогда эта железяка станет последним средством на крайний случай. Вряд ли она поможет спастись, но, по крайней мере, она даст мне шанс на один хороший удар. Впрочем, если честно — я знал, что шансов у меня нет вовсе. А потому лихорадочно придумывал предлог, как бы спровадить Машу. Чтобы ее не оказалось рядом, когда все начнется. Но пока ничего не приходило в голову.

А еще надо было оставить подлинную пленку в надежном месте. И где будет это место, я уже для себя решил.

— Ты что, правда, решил отдать кому-то наш концерт навсегда? Ты псих! — поразилась Старкова.

— Два моих друга уже погибли из-за этой записи. А оно того стоило?.. За этой пленкой уже началась охота, — объяснил я. — Не хочу, чтобы кто-то еще пострадал. Пусть она просто исчезнет. Похоронить ее надо вместе с Алешей.

В этот момент, Старкова как раз держала в руках оригинал концерта. Бобину со сверхтонкой «тасмовской» лентой, купив которую, мы так радовались всего несколько дней назад. Только что она собиралась упаковать бобину обратно в целлофановый кулечек. А теперь смотрела на нее, недоумевая. Эта пленка вдруг стала в ее глазах трупом.

— И что ты с ней собираешься делать? — поникшим голосом спросила она. — Порезать на куски? Сжечь?.. А ты имеешь такое право? Представь, что бы Алеша сказал?

— Резать — это варварство, — замер Ёся.

— Да не собираюсь я ее резать, — возразил я, забирая несчастную бобину у Старковой из рук. — Просто отдам одним хорошим людям. Никто не заподозрит, что пленка у них. Кстати, почему по телевизору весь день сплошное «Лебединое озеро»?..

— Так Брежнев же умер! Вы что, не слышали? — опешил Ёсиф. — Ну, вы даете! Сегодня в Москве похороны дорогого Леонида Ильича. Траур по всей стране. Уходит эпоха…

Надо было спешить. Фальшивый дубликат пленки с единственной песней «посмертного» альбома Алеши, был уже упакован в яркую импортную коробочку. Получилось вполне похоже на оригинал, который коллекционеры всегда хранят, как зеницу ока. Молоток на длинной ручке болтался в рукаве, но мне удавалось поворачиваться так, чтобы друзья не заметили этой подозрительной детали.

— Ну, ждите меня здесь. Часам к восьми буду, — пообещал я как можно увереннее и собрался шагнуть за порог, забрав обе пленки.

— Так ты что ли один идти собрался? — поняла Старкова. — Даже и не думай!

Она накинула на голову платок и бросилась энергично надевать пальто.

— Маша! — простонал я.

Спорить с ней совсем не оставалось времени. Через час похоронный кортеж уже двинется в сторону кладбища. Идти надо было далеко и очень быстро. Я был зол и демонстративно не смотрел на Машу, которая поторапливалась рядом, сначала поправляя на голове сбивающийся платок, а потом и вовсе сдернув его с головы. Она все время старалась идти в ногу, но не успевала, то и дело припуская короткими перебежками. И всем своим видом давала понять, что не оставит меня одного, чего бы ей это ни стоило.

А я злился на то, какой дурацкой парочкой мы смотримся со стороны: молодой парень, все время ускоряющий шаг, и эта женщина, упорно старающаяся за мной угнаться. Это мешало сосредоточиться и хоть немного просчитать: как все сложится там, на похоронах, когда я окажусь лицом к лицу с Бесом? А ведь если бы удалось хоть немного предугадать ситуацию — это повысило бы мои шансы остаться в живых. Но в этот раз Старкова упрямо ничего не понимала, стараясь только не отстать.

— Ну что? Довольна? — выдохнул я ей прямо в лицо, когда мы наконец остановились у подъезда дома, где я собирался оставить пленку. — Здесь стой. Тебе внутрь заходить незачем.

Раскрасневшаяся от быстрой ходьбы Старкова полезла в сумочку за сигаретами. Да еще поправила волосы, прилипшие к вспотевшей шее.

— Алешка был бы против! — выпалила она. — Он не для того песни записывал, чтобы ты их от людей прятал! А его голос всем принадлежит. Он народный певец. А кто тебе дал право распоряжаться, как своей собственностью? Не нам это решать…

Но я уже шагнул в подъезд и на первой же лестничной площадке тоже остановился и полез за сигаретами. Требовалось еще собрать в кулак всю смелость, если такая у меня была.

В этом подъезде, на четвертом этаже жили Витькины родители. Я знал, что его самого похоронили четыре дня назад. Я даже не попрощался с другом. Потому что в этот момент все случилось с Алешей. И потому что не мог решиться увидеть своего друга в гробу.

Я не сделал для Витьки даже этой малости, которую должен был. Искупить вину перед ним для меня уже было невозможно. Но я все-таки собирался отдать его родителям пленку. Ту самую запись, ради которой Витек отдал свою жизнь. Они, по-моему, были единственными людьми на земле, кто имел право ее хранить. Имели право знать — что делал их сын, когда погиб. И к тому же, я был уверен, что никто никогда не догадается, что пленка у них. А значит, я не подвергаю их опасности.

Только требовалось набраться мужества. Я не имел права здесь трусить. Поэтому спрятал обратно в пачку так и не зажженную сигарету. Вздохнул поглубже и пошел вверх по лестнице. Каждую ступеньку этого подъезда я знал наизусть с самого детства. Каждую неделю, да что там неделю — порой по нескольку раз в день мы бегали домой к Витьке в гости. В его семье меня в те годы даже в шутку называли «усыновленным»… И вот теперь мне ужасно не хотелось, чтобы эти ступени кончались, чтобы можно было идти по ним вверх хоть до бесконечности, лишь бы только не стучаться в знакомую с детства, когда-то такую гостеприимную дверь.

Последний раз я перевел дух, уже стоя перед квартирой № 34. За дверями различался шум работающего телевизора. И это не оставляло мне надежды, что никого не окажется дома. Я нажал кнопку звонка и затаил дыхание, только машинально вертя в руках коробочку с «тасмовской» пленкой.

Двери открыла Витькина младшая сестра-подросток. Она была в школьной форме — видимо, только что вернулась с уроков. Я не помнил — в шестом или в седьмом классе она учится.

— Па-ап!.. — позвала девочка, обескуражено глядя на меня.

В прихожей показался Витькин отец.

— Здравствуйте, Константин Филиппович! — выпалил я первую фразу. Но все остальные кое-как заготовленные слова застряли в горле. Я только молча протянул ему пленку.

— Что это? — недоуменно и равнодушно поинтересовался он. Всегда щеголеватый и слегка молодящийся Витькин отец выглядел ужасно. В какой-то синей поношенной спортивной олимпийке с отвисшими локтями. Клоки волос с сильной проседью скатались неухоженными патлами.