Чума в Бедрограде

Дима скривился.

Он ещё ночью говорил Гуанако, что с гипотетическим заражением Максима полная жопа, потому что и Максим, и Ларий, и Охрович и Краснокаменный — они ж из этих-блядских-рождённых-в-51-м. Вроде как были экспериментальным материалом какой-то лаборатории, которая всех тут опосредованно, но крупно подставила (и не один раз).

Гуанако вот нисколько не верил, что без лаборатории и опытов по уровню агрессии не случилось бы контрреволюционного движения (ну смешно же), но верил, что без лаборатории всем было бы проще.

— Вас четверых уже наверняка заманало бороться с предрассудками в свой адрес, так что, чтобы все были довольны, вот ещё немного: я в гормональной системе Максима не копался и не особо жажду. И как вы четверо должны реагировать на чуму, даже и без твиревой настойки — понятия не имею, — развёл руками Дима. — Может, у вас и есть повышенная устойчивость, с настойкой — наверняка есть. И у Габриэля Евгеньевича может быть повышенная устойчивость, не берёт же его трава, он же весь из себя такой сложный. Так что вполне возможно, что они оба просто решили закономерно плюнуть на дела университетские, свалить в дальние края, выстроить себе там цитадель и упиваться иммунитетом, — последнее прозвучало уже почти зло. — Отвечая на изначальный вопрос: да, Максим мог не заразиться. Количество Максимов в зоне досягаемости от этого не увеличивается.

Это называется «шерсть на загривке встала». Ещё чуть-чуть, и Дима загрызёт Лария только за то, что Ларий не злится (вслух?) на Максима.

Гуанако инстинктивно положил руку на этот самый загривок, едва «шшш» не сказал.

Дима зыркнул недовольно, зафырчал не хуже вечного кафедрального чайника. Оскорбился: его не надо успокаивать, он очень спокойный, прям пиздец какой спокойный и совершенно никого не загрызёт, даже не собирался.

Руку с загривка не скинул — и хорошо. Гуанако в который уж раз пожалел, что великий человек Йыха Йихин оставил после себя и Историческую Академию, и подземные водохранилища, и традицию оскопизма, и много чего ещё (хорошего и не очень). Лучше бы оставил самое главное — хоть как-нибудь зафиксированную собственную методику дрессировки, в которой, говорят, он был большой специалист.

Кафедральная дверь спасительно скрипнула, пропуская внутрь Попельдопеля.

У Попельдопеля всегда много слов и ещё больше дел, вот и пусть развеивает тучи.

— Эти ваши непуганые детки совсем одурели! — с порога заголосил тот. — Невозможно работать, не-воз-мож-но. Вчера, значит, какой-то дурак вписался своей безмозглой головой в косяк и окочурился, а курятник так до сих пор и стоит на ушах. Вчера это было, давно пора адаптироваться, переварить шок и забыть к лешему! Но нет, они там ревут, дёргаются, с каждым недомоганием донимают моих дежурных: «мало ли что». Мало ли что! Рук вот мало, а всяких «что» — много.

Гуанако всей душой любил Попельдопеля.

Со студенческих лет, с модуля по истории медицины: помнится, Попельдопель читал что-то там об анатомических опытах британских чернокнижников (всего-то XV век, а они почти вплотную подошли к принципу работы этих самых алхимических печей, из которых теперь всё население Всероссийского Соседства появляется на свет). Читал себе, читал и снова позабыл, что не с медфаком имеет дело, — пустился в детали. Не смаковал совершенно, но очень подробно излагал, что кому отрезали-пришивали, куда чего и при какой температуре заливали, ну и так далее. Как рецептом любимого пирога делился — с бесконечным «вы только представьте!», с восторженным «надо же было додуматься!». Один хрупкий мальчик с гуанаковского курса хлопнулся в обморок, а у Попельдопеля такое искреннее недоумение на лице нарисовалось, которое Гуанако уже никогда не забудет.

Гуанако непроизвольно улыбнулся Попельдопелю:

— Ну а чего ты полез в курятник? Ты же сам знаешь: они не медики, им стрёмно.

— У меня дежурные взвыли от них! Да и динамику антител проще посмотреть на месте, чем на медфак кровь тащить, посыльных не оберёшься, — потряс головой Попельдопель, но голосил уже помиролюбивей.

— Ну и кто мне вчера всю шапку прозудел, что наши ресурсы надо холить и лелеять? — дружелюбно возмутился Гуанако.

Димин загривок на слове «ресурсы» отдёрнулся-таки.

Гуанако медленно опустил покинутую ладонь на спинку стула.

Блядство.

Вытатуировать, что ли, на каком-нибудь достаточно убедительном участке тела телегу про то, что люди — тоже ресурс, что «ресурс» — всего лишь термин, а не манифестация цинизма, что нечего было прогуливать на третьем курсе общую теорию производства, и так далее, и так далее, и так далее.

Попельдопель тем временем отхлебнул подсунутого Ларием чая пополам с твиревой настойкой, отдышался и подобрел.

— Зато они хоть жрут, — удовлетворённо прикурил он папиросу с терпким запахом (опять запасы Лария). — Спасибо, Гуанако. Без тебя б не жрали.

— Да какое нахуй «спасибо». Что велено, то и сделано.

— Не прибедняйся, видел я, как им обед готовят. У самого слюни потекли.

Гуанако ещё раз пожал плечами.

Когда бордель готовили к вселению ресурсов, он пошёл спрашивать Попельдопеля, что, собственно, борделю нужно. Всё равно ведь всё везти опять из Порта, а значит, даже диета студентов — и та лично гуанаковская головная боль.

Попельдопель заржал тогда: какая диета, мол, о полезной пище речи вообще не идёт, обескровленных студентов после всех перенесённых тягот надо будет ещё умудриться заставить жрать хоть что-то. Аппетита, мол, в их состоянии быть не может, а всех глюкозой через капельницу кормить до восстановления — это лучше сразу убиться, тут не то что у полноценных медиков, тут даже у медфаковских младшекурсников найдутся дела поважнее.

Во имя сокращения объёма лишней работы для медиков Попельдопель постановил: студентов полагается не полезными продуктами добивать, а всячески развращать изысканнейшей кулинарией. Мол, обескровленные не обескровленные — а глазами и ушами жрать чтоб захотели. Мол, желание жрать — это не только суровая физиологическая необходимость, это и психологическое явление в том числе. А психологические явления отлично управляемы. Мол, устрой им, Гуанако, два грузовика шоколада (обязательно!) и сплошную шрапнель с анчоусами (кильку с перловкой?).

Гуанако устроил.

Максим вчера утром в ужасе взирал на подвозимые к борделю индокитайские актинии слабой соли, южнокарлатскую икру пустынных рыб, франко-саксонские национальные лягушачьи торты, турко-греческие национальные овечьи сыры с пряностями, латиноамериканские национальные нектары тропических лиан и прочую чепуху. Взирал и негодовал: «Мы и так должны Порту целое состояние, неужели нельзя было поскромнее?»