Чума в Бедрограде

Сепгей Борисович созерцал пожилую даму, наспех строчащую на полях таинственных диаграмм послание Виктору Дарьевичу про красивые гормональные закономерности детей старшего отрядского возраста в не дай леший узнать какой экстремальной ситуации, и с облегчением думал, что бюрократические кошмары перестали ему сниться ещё до Медицинского Корпуса. Наснились уже, хватит.

Пожилая дама, исписав всё свободное и местами не очень свободное пространство одного из листов, с ощутимой болью оторвала его от сердца (и заодно от того самого стола с конторкой). Сепгей Борисович незамедлительно сокрыл лист в ревизорском портфеле.

— Подождите, ещё парочка осталась. — Дама полезла в нижний ящик, из которого по прошествии минуты, не меньше, ей удалось извлечь последние диаграммы и яблоко. — У вас вид невыспавшийся, — пояснила она.

Это настолько не лезло уже ни в какие ворота, что Сепгей Борисович не смог, просто не сообразил отказаться.

Яблоко.

Вид невыспавшийся.

Невыспавшийся Сепгей Борисович и яблоко, картина маслом.

Надо заесть яблоком от пожилой дамы с секретными диаграммами несчастную любовь. Самое то в рамках общего безумия трёх последних месяцев.

Почему-то сразу вспомнилось, как в июне, сразу по приезде, Дима поставил банку с этой своей грязью в холодильник на нижнюю полку. Как раз рядом с яблоками. Поэтому яблоко — это как-то неожиданно сентиментально. Даже обидно, что Диминой грязи не место в легенде о несчастной любви.

Сепгей Борисович так и выбирался из тихого лабиринта ГСЭС №37 — с ревизорским портфелем в одной руке и яблоком в другой. Должно быть, он действительно не выспался, раз мягкий и сорок раз выверенный медиками свет общего коридора всё равно резанул ему по глазам. Осталось убедить себя в том, что от несчастной любви не высыпаются так же, как от большой политики. В общем, и правда примерно то же самое: так и так маяться сутки, не получая вестей от Димы. А потом ещё сутки, и ещё сутки, и ещё. Как пойдёт.

Связь пока что держать не стоит, да и незачем — роль у Сепгея Борисовича второстепенная, если не меньше. Затуманить мозги фалангам, спрятать хоть какие-то концы в воду. Выгородить самого себя, потому что он тут случайный человек, который случайно оказался в нужном месте в нужное время. «Обязательно выгородить!» — упрямо повторял Дима, закидывая вещи в сумку.

За несчастную любовь не карают, в отличие от. А ещё несчастной любви совершенно необязательно знать, откуда её предмет вообще взялся, когда и зачем устроился в Медкорпус, чем там занимался и куда потом пропал. По крайней мере, считается, что необязательно.

Из распахнутого настежь окна — сентябрь, почти лето! — донёсся взрыв хохота.

Все строения Медицинского Корпуса похожи: огромные, раздвигающие пространство окна общих коридоров, кафешек, регистратур, изредка встречающихся приёмных местных бюрократов — в общем, окна всех тех мест, где даже буйно помешанные на своей работе медики отрывают взгляд от пробирок и бумажек, непременно выходят во внутренний двор. Поэтому если нужно, чтобы в сентябре малознакомые люди могли подтвердить дотошным фалангам факт наличия несчастной любви, весь июль придётся валяться на траве внутреннего двора. Чтобы всем-всем было видно. В рабочее время, с очередными нелегальными диаграммами для Виктора Дарьевича в ревизорском портфеле и Диминой лохматой башкой на коленях. Пока десятки людей ломают головы над политикой и один человек — над страшной заразой. Трёхнедельные гастроли Настоящей Бедроградской Конспирации перед невзыскательной столичной аудиторией, спешите увидеть.

А в сентябре на траве уже холодно. Должно быть.

Сепгей Борисович машинально пробежал глазами по двору. Действительно, на траве никого, зато все скамейки заняты. Но трава по-прежнему просматривается лучше.

— Сепгей Борисович, — негромко окликнули его со спины.

И яблоко по-прежнему в руке, что как-то глупо. Или сентиментально.

— Да? — обернуться, улыбнуться и побольше думать о яблоке.

В полутора шагах от Сепгея Борисовича стоял ничем не примечательный человек. Невыразительное лицо, невнятная осанка. Не первой свежести белый халат, пуговицы расстёгнуты, под халатом простая рубашка цвета ничего. То есть, конечно, серого, но совершенно пустого, такого, на котором невозможно задержаться взглядом.

С лета семьдесят шестого Сепгея Борисовича подташнивало что от таких вот рубашек, что от белых халатов. Только недавно отпустило.

— К вам вчера Ильянов, Андрей Витальевич, не заглядывал?

В ответ Сепгей Борисович растерянно нахмурился.

Яблоко, яблоко, яблоко!

— А не вчера?

Ничем не примечательный человечек имел крайне примечательные глаза. Совершенно ничего не выражающие. Кроме разве что негромкого равнодушного любопытства.

До лета семьдесят шестого Сепгей Борисович не знал, что такие глаза вообще бывают.

— Ильянов? Не припоминаю такой фамилии, — с очень искренним дружелюбием посмотрел на непримечательного человечка Сепгей Борисович.

Микрофон, вероятно, между воротом халата и воротом рубашки.

— А лица не припоминаете? — непримечательный человечек извлёк из нагрудного кармана пропуск в Медкорпус на имя Ильянова Андрея Витальевича с фотографическим изображением оного.

По воскресеньям в любом общем коридоре любого строения Медкорпуса крайне безлюдно. А принуждать опознавать лица лиц высоких уровней доступа в месте, классифицируемом как публичное, — мерзкий приём.

Как и все остальные приёмы фаланг.

— Знакомое лицо. Но могу ошибаться — недостаточно крупный портрет, — Сепгей Борисович ещё раз растерянно нахмурился. Это единственно верная стратегия.

А если ещё и не забывать о том, что фаланга допрашивает человека с ревизорским портфелем в одной руке и яблоком в другой, получается даже не очень раздражаться.

— А к Дмитрию Ройшу давеча знакомое лицо не заглядывало? — в лоб спросил фаланга.

И Сепгей Борисович в лоб ответил:

— Если у Дмитрия Ройша какие-то проблемы, я бы предпочел обсуждать их в более подходящей обстановке.

Невыразительные глаза фаланги символически выразили удовлетворение.

— У Дмитрия Ройша проблемы?

— Не издевайтесь, — отрезал Сепгей Борисович, — я давно выучил, что если вы кого-нибудь упоминаете, значит, у него проблемы.

Несчастная любовь позволяет на нервах нарушать субординацию. И переходить прямо к делу. Очень удобная штука.

Примерно как нелепое имя при службе медицинским ревизором.

Фаланга для приличия коротко сверкнул жетоном третьего уровня доступа к информации, развернулся и пошёл по коридору в направлении лестницы. Сепгей Борисович устремился за ним. Сердце крайне правдиво ёкнуло: кажется, план хоть в какой-то мере, но сработал.