Чума в Бедрограде

— Какая жалость, что теперь он ждёт тебя только в сортире.

— Какая странность, что ты не спросил о нём первым же делом.

— Возвышенные отношения пали жертвой низменных плотских желаний?

— Это ничего, у него наверняка тоже.

— Желания, правда, были не его, но рядом не оказалось никого, кто мог бы защитить.

— Так что мы вполне понимаем твоё стремление довольствоваться малым.

— Сортир на пять минут твой, кто успел подрочить — тот молодчик.

Максим был автопоездом, из которого спешно сгинули пассажиры. Пустым, железным и страшным при определённом освещении. Пока Охрович и Краснокаменный ослабляли верёвки, Максим не сказал ни слова и не пошевелился. Его почти не задевало.

Охровича и Краснокаменного почти не задевало, что его не задевало.

скука

желание спать

пусть бежит себе

традиционно

И он побежал, почти вприпрыжку. Низменные плотские желания всегда сильнее любой силы воли.

Снизу-то точить проще, чем сверху давить.

О где, о где они теперь?

Не быть мне больше молодым.

О кто, о кто мог угадать,

Что будто дым истают дни?

Муля Педаль и обилие его академической музыки в такси вынудили какой-то романсик прицепиться к Охровичу и Краснокаменному, так что теперь они его периодически голосили.

А кроме того, явно актуальная поэзия.

И к лешему ваших «фигурантов», есть потери посерьёзнее. УСИКИ ЗОЛОТЦА. Французские, тонкие, фигурные, невыносимые, незаменимые! Охраняемый объект (*Дима), впрочем, под утро хмуро вытряхнул из недр себя аналогичные (*которые счёл аналогичными он). На самом деле, конечно, негодные: слишком чёрные и неканоничной формы. И материал так себе — ЯВНО НЕ ИЗ НАСТОЯЩИХ ВОЛОС (*оскорбление!). Всем хорошо Всероссийское Соседство, но вот парики до сих пор в Европах делают лучше. Увы. Прости, Отечество.

Когда Охрович и Краснокаменный достаточно отчитали Диму за отсутствие вкуса, меры и степени, он их неожиданно уел . Поклялся алкогольной бодягой для Порта, что в этих неидеальных усиках пропадал по неблагонадёжным заведениям сам! Габриэль! Евгеньевич!

Охрович и Краснокаменный восхищённо уелись.

Усики, заразившие Порт, были немедленно назначены Временными Исполняющими Обязанности Золотцевых.

Даритель был временно (и милостиво!) избавлен от общества Охровича и Краснокаменного путём транспортировки в заражённый Порт. Ах, он ведь так хотел от них отдохнуть, он наконец-то заслужил и отработал исполнение своих желаний!

А Охрович и Краснокаменный заслужили несколько часов сна.

И — почему-то — откусывающего драгоценные секунды сна Максима в своём сортире.

Максим, впрочем, управился быстро — ни чайник, ни Охрович и Краснокаменный не успели вскипеть. Вошёл на кухню, загородил спиной дверной проём, впеееерился.

Охрович и Краснокаменный говорить с ним не хотели, они хотели чай и спать.

— Вы знаете, что с Габриэлем, — полез Максим с утверждениями-которым-полагалось-быть-вопросами.

— Мы — да, а ты нет, — неохотно отозвались Охрович и Краснокаменный.

— И в этом разница между нами.

— В этом, и ещё в том, что мы по-прежнему головы Университетской гэбни, пусть и временно отстранённые.

— И в том, что мы бесчеловечно жестоки.

— И нас двое.

— В общем, Максим, у нас с тобой не так-то много общего, а?

— Что с Габриэлем? — не покинул колею Максим.

Охрович и Краснокаменный с ленцой закурили.

Максим без вагоновожатого — зрелище эффектней любой черёмухи.

Куда ты пойдёшь, Максим?

Что ты будешь делать, Максим?

Сколько атмосфер давления есть в твоих челюстях, чтобы настолько крепко сжать зубы, Максим?

— О где, о где завкаф теперь? — провыли Охрович и Краснокаменный.

— Габриэль Евгеньевич в Медицинском Корпусе.

— Сейчас — почти уже наверняка.

— Там ему помогут.

— Там его будут исследовать.

— Залезут во все тёмные уголки, выяснят все сокровенные тайны.

— Естественнорожденный, сын женщины, пьёт таблетки, чтобы не свихнуться, столько лет курит, но не подсаживается. Обширное поле для экспериментов.

— И невеликая плата за исцеление, правда?

— Дима всё сделал правильно, Дима вколол ему лекарство.

— Дальше всё сложилось само собой.

— Габриэль Евгеньевич потерял только товарный вид, но он в него вернётся.

— Когда-нибудь.

— Где-нибудь в Столице.

— Возможно, Габриэль Евгеньевич потерял не только товарный вид, но и рассудок. Только мы этого не узнаем.

— Но всё будет хорошо, Максим, не переживай.

— Не о чем беспокоиться, просто двигайся дальше.

Максим пасмурно посмотрел на сигареты, но не осмелился взять и не попросил.

Ничему, ни-че-му не научился!

— Вы собираетесь меня снова связать? — спросил он голосом цвета рубашек фаланг (— сереньким таким) .

— Ты руки после сортира не помыл, животное.

— Мы устали и хотим хоть немного поспать.

— У нас было много дел, а будет ещё больше.

— У тебя есть двадцать метров розового плюша?

— Если нет, не докучай нам.

— Иди займись чем-нибудь полезным.

Грузная, тяжёлая усталость у Максима — ему плохо, когда его не держат. Не связывают. Не говорят прямо, что можно, а что нельзя.

— Я не знаю, куда мне идти, — прогудел Максим в сторону, с неприязнью к себе. — И не понимаю, почему вы настолько быстро от меня отказались. Я правда думал, что все эти годы что-то — ну хоть что-то — значат, и что мы знаем друг друга, и что, когда я оступлюсь, мне если не протянут руку, то хотя бы не станут топтать.

— Мы тоже что-то такое думали, Максим.

— Нам было обидно занимать в твоём сердце место сразу за Габриэлем Евгеньевичем, но мы смирились.

— Головы гэбни прощают друг другу слабости, не так ли?

— Мы не злимся на то, что ты бросил нас, гэбню, Университет и судьбы Бедрограда ради Габриэля Евгеньевича.

— Мы злимся на то, что и его ты на самом деле не любишь.

— Ты любишь образ себя, спасающего Габриэля Евгеньевича.

— Если бы всё вышло чуть менее некрасиво, мы бы заподозрили, что ты сам его заразил, чтобы потом спасти.

— А тут спасти посмел кто-то другой, и ты злишься.

— Кто-то другой крутится, разбираясь с чумой, и ты злишься.

— Кто-то другой сидит на брошенном тобой месте в гэбне, и ты злишься.

— И в итоге, Максим, мы не можем понять: что же тебе дорого, кроме твоей гордости?

— Гордость полезна только в полуэротических рассказах про пытки и расстрелы, а в остальных случаях её следует вытравливать.

— Мы не отказались от тебя, Максим. Мы хотим тебе помочь. Умерить твою гордость.

— Взрастить смирение.

— Мы не держим на тебя личной обиды.

— Ничуть.

— Никакой.

— Наши действия носят исключительно стратегический характер и направлены на твоё же благо.