Чума в Бедрограде

— Не суть, — Лидочка не стала вникать в легенду. — В любом случае, у ирландцев такого нет. Они до сих пор на чистом адреналине живут, хоть и поменяли форму государственности уже полвека как! Это, наверное, потому что Британия близко — вроде все тихо давно, но образ врага всё равно маячит, не даёт расслабиться на диване.

Вроде тихо, подумал Максим. Так тихо, что можно год прожить в Ирландском Соседстве и не догадаться, что где-то совсем рядом, в паре часов пути по морю, идёт война.

Аккуратная маленькая война Объединённой Британии-Кассахии с Ирландским Соседством при поддержке Соседства Всероссийского, имеющего там и свой частный интерес.

Противоборствующие стороны поступили здраво: в отсутствие возможности исчерпать конфликт они сделали его игрушечным, немного ненастоящим, протекающим по определённым правилам в отведённом специально для этого конфликта месте.

Чтобы ни непричастные граждане, ни бдительные Европы с Пактом о Неагрессии не совались под обстрел.

Сам Максим не имел к аккуратной маленькой войне никакого отношения, но не так давно и ему пришлось по воле обстоятельств выслушать от компетентных лиц познавательную лекцию. Лекцию с однозначным выводом: если у противоборствующих сторон нет своей собственной безлюдной Северной Шотландии, где можно как угодно развлекаться и что угодно друг другу доказывать без последствий для остального мира, пусть сидят смирно и не высовываются.

Пусть.

Только самому Максиму больше нет — и не может быть — до этого дела.

— Знаешь, я бы там осталась на подольше. Там всё время пьют, там куда ни плюнь — сплошные холмы. Зелёные-зелёные, прямо как на открытках! Я и не думала, что бывает такая трава, на которой спать мягче, чем в постели. А там все это делают — останавливаешься где-нибудь посреди шоссе и просто валишься в траву, — Лидочка засмеялась. — Столько одежды за год позеленело — пришлось всё к лешему выкинуть, когда чемодан собирала!

Там все это делают, подумал Максим, останавливаются посреди шоссе и валятся в траву.

В доме-башне на углу проспекта Объединённых Заводоводств и улицы Поплеевской до сих пор висит на стуле так и не выброшенная рубашка с травяными разводами и парой оторванных пуговиц.

Сначала казалось, выбросить самому — слишком жест; лучше просто не замечать. Не замечать рубашку на стуле несколько месяцев подряд.

А теперь… теперь даже не вспомнилось бы, если б не Лидочка.

— Я в результате так много прогуливала собственных пар, так много каталась — в тот город, в этот город, посмотреть все подряд развалины, завернуть в какую-нибудь деревеньку, где варят самый-самый аутентичный картофельный самогон… В общем, так много каталась, что вдруг подумала: а почему бы мне самой таксистские права не получить? По новым правилам они и там, и у нас действительны безо всяких переэкзаменовок. Так что после Ирландии я таксист! Вот не подпишет мне Ройш бумажку — из вредности ведь заявление об уходе настрочу, мне теперь есть чем ещё в жизни заниматься! — Лидочка осеклась, сконфуженно замолчала, но хотя бы не начала лепетать извинения.

И без извинений непросто.

В коридорах третьего этажа было совсем пустынно, но со стен всё равно косились портреты, скалились линиями государственных границ карты, кололись остриём стрелок схемы. Они будут висеть тут ещё как минимум пару десятков лет — третий этаж ленив и консервативен, это на втором, где кафедра истории науки и техники, каждую неделю что-нибудь меняется…

Менялось.

Охрович и Краснокаменный, всегда занимавшиеся всем этим, сейчас… А что, собственно, сейчас с Охровичем и Краснокаменным? Максим не знал. Ему и не полагалось знать, он больше не голова Университетской гэбни. Да только Охрович и Краснокаменный — тоже.

В это невозможно поверить, но это — так.

Максим непроизвольно сжал в кармане монетку, которую сегодня случайно подобрал у Лария под столом. Дореволюционную, с вычурной и тонкой чеканкой — совсем такую же, какую использовали Охрович и Краснокаменный для определения лика революционного чучела.

А может даже — ту самую монетку.

Всю жизнь казалось, что «Университетская гэбня» и означает «Максим, Ларий, Охрович и Краснокаменный». Первый состав, продержавшийся девять полных лет. Но девять полных лет, как выясняется, — ещё далеко не вся жизнь, далеко не вечность, а всего-навсего маленькая ступенька на лестнице вечности.

И с этой ступеньки был сделан шаг.

Вопрос лишь в том, вверх или вниз.

Вечером юбилейного дня Максима только-только выпустили из Порта.

Без объяснений, без разговоров: Святотатыч был задёрган и всё никак не мог найти Максиму таксиста — вечный Муля Педаль сослался на какие-то дела, отвёл глаза и только буркнул что-то по-таврски, прибавив горстку вполне понятных росских ругательств.

Незнакомый и совершенно неразговорчивый таксист доставил Максима на истфак. Максим растерялся: подниматься на кафедру? Но зачем, что он скажет, разве кто-то может его там ждать?

Ждал его, разумеется, Гуанако. Кивнул, как ни в чём не бывало улыбнулся и продолжил тыкать табельным гэбенным пистолетом (чьим?) в карту Британии. Перед картой сидел какой-то человек, слушал с непроницаемо-дружелюбным видом одновременно скабрёзные и нравоучительные байки про маленькую аккуратную войну. «Врат Карлович Поппер», — протянул он руку Максиму, когда Гуанако отвлёкся на ввалившихся с грохотом Охровича и Краснокаменного.

«Новый голова Университетской гэбни!»

«Специально обученный латентно вражеским юрфаком Попельдопель-младший!» — не сдержались они от комментариев.

Максим вспомнил: у Поппера действительно был младший брат в аспирантуре юрфака. Почему именно ему выпало стать заменой Максима, Максима уже не касалось. Только резануло что-то внутри — человек не с этого факультета, не с этой кафедры. Странно.

Но ещё странней было осознать, что Охрович и Краснокаменный ввалились с заявлениями о собственном уходе.

Обоснование сочинили в своей обычной манере: преподавательская-де деятельность отнимает у них слишком много времени, которое могло бы быть потрачено на личностный рост. То есть на посещение юбилейных мероприятий. Их собственное (добровольное!) рабочее рвение лишило их сегодня порции идеологических вливаний, положенных им как любым гражданам Всероссийского Соседства.

И они-де осознали вдруг гражданскую опасность трудоголизма и приняли взвешенное решение завершить свою преподавательскую карьеру, которая ставит под угрозу личностный рост.

«Заметьте, даже нигде толком не соврали!»

«Пусть попробуют отклонить наш сознательный и насквозь идеологичный крик о помощи!» — хвастались они Гуанако.