Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий

А разных продавцов награбленного еврейского имущества встречал Эфраим и потом — бывали среди них даже евреи, добавил он с омерзением.

Закончилась Война за независимость, Израиль выстоял, солдат невидимого фронта Ильин получил награду с исчерпывающе лаконичным названием — «Орден героизма».

— Почему металлурги Югославии не поставят мне памятник? — как-то на выпивке задумчиво и скромно спросил Ильин. — Ведь я на столько лет обеспечил их работой!

— А нефтяники Румынии? — согласился я в ответ.

Принять участие в создании своей страны с нуля Эфраим собирался медленно и основательно: он думал и осматривался вокруг. Тем более что оставались еще разные дела, которые держали его в Европе. За что приняться, он пока что не решил. Но он того не знал (а понял это много позже), что уже давно он был любимцем у судьбы. За то, быть может, что всегда умел услышать ее самый тихий голос. Потому и уцелел ведь, потому и жив был, а не валялся где-нибудь в тюрьме или еще хуже — бездыханный и простреленный насквозь. А случаи — они посыльные судьбы, они ее курьеры, надо только обладать талантом их увидеть в той толпе случайностей, что сопровождают жизнь любого человека.

Сосед Эфраима по вагонному купе был американцем, он ехал в Грецию по поручению патрона. Шеф его был некий Кайзер, и поскольку это имя было мне лично до поры неизвестно, то я предположу то же самое и про тебя, читатель, и про Кайзера немного поясню. Это американский миллиардер, владелец судостроительного концерна. В годы мировой войны с его верфей почти ежедневно сходил в воду пароход большого водоизмещения, построены им были тысячи судов, огромный флот. А кроме того, был у него большой автомобильный завод, и спутник Ильина ехал сейчас в Грецию присмотреть возможности постройки такого же завода там. Наверняка уже читатель догадался, что после недлинного разговора с Эфраимом Ильиным этот посыльный изменил маршрут, и они принялись искать такое место в Израиле. Оставалось две мелочи: убедить самого Кайзера и найти в себе решимость заново рискнуть всеми собственными средствами. Во всех своих былых мероприятиях Эфраим поступал довольно одинаково: советовался с грамотным банкиром, после чего все делал вопреки. Но тут (уже он прилетел в Америку) решил он испросить благословения у самого Любавического ребе. И ребе сказал ему совершенно неожиданные слова:

— Смотри, — сказал он, — Бог никогда не оставлял тебя, тебе всегда везло, а значит, повезет и сейчас. Но главное, что, даже если ты прогоришь и разоришься, — деньги ведь останутся не где-нибудь, а в Израиле. И Богу это, безусловно, интересно.

А с Кайзером сумел Эфраим сговориться очень быстро. Человек этот вложил в послевоенный, только-только становящийся на ноги Израиль сто миллионов долларов. А сам Ильин туда добавил все, что имел, — играть так играть.

Затея оправдалась с блеском. Нам сегодня странно даже думать, что в начале пятидесятых годов, полвека назад, Израиль поставлял отменные автомобили (джипы) — в добрый десяток разных стран. Доходы от машин составляли чуть не треть доходов от израильского экспорта. Двадцать джипов в день выпускал завод «Кайзер — Ильин».

Куда все это делось? Темная история, и я о ней подробней не расспрашивал. По некоей простой причине — по простой тактичности, ибо Эфраиму об этом явно больно говорить. Все люди, о которых он по ходу разговора вспоминает, удостаиваются замечательно высоких оценок (о соратниках по еврейскому подполью, например: «Сейчас уже матери таких детей не рожают, испортилась машина»), и только о социалистах тех годов он даже говорить не хочет, на лице его — брезгливость и обида за страну. Каким-то образом это его детище было задушено, и вмиг Израиль перестал быть автомобильной державой: один завод Эфраим продал армии (там сейчас делают танки), а второй — неслышно захирел.

Избыть обиду и тоску Ильин отправился в Европу. И судьба, следившая за ним пристально и пристрастно, позаботилась о новой случайности. В небольшой журнальной статье Эфраим прочитал, как несколько состоятельных людей в самом начале двадцатого века скинулись по небольшой сумме и закупили множество полотен у молодых и неизвестных художников. Они договорились десять лет беречь эти полотна, а потом только пустить в продажу. И называлось это предприятие отменно: «Шкура неубитого медведя». А когда минул договорный срок, то оказалось, что стоимость хранимой живописи повысилась в пятьдесят раз.

Спустя несколько дней Ильин разговаривал с директором одного из крупнейших банков Женевы. Для такого рода авантюры нужны были не только деньги, но и понимание живописи, вкус к ней и незаурядное художественное чутье. Такого эксперта искать было не надо, ибо именно таким был сам Ильин.

Это давно уже случилось с ним — я имею в виду высокую манию коллекционерства. Он даже помнит самое начало: он тогда учился в Бельгии, но часто приезжал в Париж. Они обедали с приятелем в дешевом ресторане (за пять франков — борщ мясной и хлеб в неограниченном количестве), когда пришли мальчишки с кипой рисунков. Это была давняя в Париже технология: молодые художники выбрасывали свои наброски, хозяйки и хозяева их студий подбирали все подряд и отдавали уличным ребятам. Доход был мелочен, но был: в тот день, к примеру, некий юный и безденежный студент купил за тридцать франков (пять как минимум обедов) маленький рисунок, где значилась даже подпись художника, еще явно не приобретшего известности (судя по цене рисунка), — Модильяни.

Знаете, Эфраим, почему-то я все время вам стесняюсь рассказать, что и у меня пожизненная любовь к живописи началась с Модильяни. В пятьдесят седьмом году — я помню это, как сейчас, — я впервые увидел репродукцию Модильяни в магазине «Книги стран народной демократии», в нем единственном, по-моему, такое было в те удивительные времена, и испытал потрясение. Я эту репродукцию прикнопил в доме на стене, и жизнь моя переменилась.

За много лет Ильин собрал изумительную коллекцию живописи. Имя его как эксперта значится во множестве мировых каталогов. Но пока вернемся к тем дням, когда Эфраим Ильин, уповая на свое художественное чутье, собирал деньги для художественной авантюры. Я даже если бы решился, то наверняка не смог бы написать что-нибудь внятное о его обаянии, поскольку это качество — некий талант, а описать талант словами — просто невозможно. А к этому еще и ум надо прибавить, и иронию, и полную осведомленность о предмете разговора, если он затеян, — словом, я просто напомню, что его бесчисленные по жизни собеседники его напору неизменно уступали. А тот дух готовности к авантюре, та душевная легкость, что и поныне от него исходит, — несомненно подкупали и склоняли самых недоверчивых и прожженных.