Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий

— Мама, я уже могу спать или ты еще будешь петь колыбельную?

Вот как относятся к нам наши дети. А теперь — о моей творческой неудаче. Книжку эту придумал не я, а Саша Окунь. Давай сделаем какую-нибудь книгу, предложил он, где не я буду иллюстрировать твои стишки, а ты — мои рисунки. И решили мы учинить большую (по формату) книжку, где во всю страницу располагался бы большой рисунок, а мое четверостишие служило комментарием к нему. Так ведь и делаются детские книжки известных авторов. Я загорелся этой идеей сразу. У меня когда-то был случайный детский стишок, я очень любил его при случае прочесть:

Только этот стишок сюда не очень годился, он был — для детей, а мне хотелось попытаться сотворить самостоятельное детское сочинительство. Что оказалось очень непросто, но какое-то количество стишков я все же накропал. Среди них были даже приличные. Но очень мало. Ибо от приличных исходил явно уловимый запах взрослого сюсюканья, фальшака, подделки. Под детское мечтание, к примеру:

Ради такой продукции не стоило затевать книжку. Интересен был ребенок, употребляющий все те слова, которые он держит в тайне от своих докучливых предков. Мы с женой как-то услышали такое. Были мы в гостях у приятеля (весь из себя ученый-физик), под весьма культурную женщину канала его жена (с переменным успехом), а еще был дивный сын лет четырех-пяти. Его погнали спать, а мы сидели, выпивая и болтая. Вдруг из детской комнаты послышался ангельский голосок ребенка. Обращаясь к матери, он с укоризной говорил:

— Ложись спать, старая жопа, завтра тебя в садик не добудишься!

И я это запомнил от восторга на всю жизнь. А тут в Израиле мне рассказали историю чуть ли не из Талмуда. Якобы к раввину одному пришла молодая женщина и спросила совета:

— Рабби, — сказала она, — у меня дочери уже двенадцать лет, и я хочу с ней поговорить об отношениях мужчины и женщины.

— Конечно, поговори, — ответил раввин, — только вряд ли ты узнаешь что-нибудь новенькое.

Я сел писать стишки, и вдруг судьба мне явно стала помогать — я делал, по всей видимости, то, что я и должен был делать по ее умышлению. Во всяком случае, мне встречные и поперечные подряд стали рассказывать истории про детское всезнание, как бы поощряя будущую книгу.

В одной семье оба родители были врачи. Мать — гинеколог, а отец — отоларинголог (то есть ухогорлонос, как писали в советских поликлиниках). И сына лет восьми однажды спросил кто-то, кем он будет, когда вырастет.

— Врачом, только врачом, — ответил мальчик, — как мама.

— А почему не как папа? — спросил этот кто-то.

— А я в ушах ничего не понимаю, — ответил мальчик.

А из какой-то детской группы (с русским языком) вернулась маленькая девочка, и бабушка ее спросила, что сегодня им рассказывали в группе.

— Нам рассказывали, — охотно ответила внучка, — и еще мы обсуждали сами, что маму надо любить всякую.

Маму надо любить красивую и некрасивую. Маму надо любить, даже если она старая падла.

Вдруг из Америки пришло письмо. Один знакомый (и не близкий) мне писал, как из детского сада вернулся его пятилетний сын и сразу же пошел за кресло в угол, куда ставили его обычно в наказание.

— Ты чего туда поперся? — спросил отец.

— А понимаешь, — объяснил смышленый сын, — мне рассказали в садике стихотворение, я его тебе прочту, ты все равно меня сюда поставишь, так я тебе отсюда и прочту.

И дивный прочитал отцу стишок — мне бы такой хоть раз написать:

А молодая женщина мне рассказала о своей растерянности и ужасе, который охватил ее, когда пятилетняя дочь спросила простодушно и доверчиво:

— А мамочка, вы с папой тоже еблитесь?

Итак, я сел писать заведомые иллюстрации к заведомо прекрасным будущим рисункам Саши Окуня. Я знал, с чего начну, — конечно, с детского хулиганства, ибо это — несомненная и сладостная игра.

Даже один чисто еврейский стих я умудрился накропать в возможном детском варианте:

А мечты, переживания, обиды — все ведь по-иному, чем у нас, должно происходить у этих мелких, но уже с несомненностью человеков, думал я, и тень Барто с неслышным осуждением стояла за моей спиной.

Мне предстояло написать о детской несомненной наблюдательности, ибо видят они и слышат — много более, чем мы предполагаем.

А познание мира, неотрывное от фантазии и хулиганства? Только тут, хочу признаться, было мне намного легче, ибо у меня, седого дурака, такое же точно восприятие.