Игорь Губерман - Гарики из Атлантиды. Пожилые записки

— Вот вы сейчас матом ругаетесь, а после этими же руками хлеб есть будете!

Еще я сомневался в правильности своего психологического открытия, как подоспело подтверждение. В американском городе одном подошла ко мне женщина и сказала, что целиком согласна, такое богатство воображения — факт, а не гипотеза, и она готова это подтвердить случаем из собственной жизни.

Она сидела как-то в очень интеллигентной компании, и очень-очень интеллигентная дама величественно сказала ей:

— Передайте мне, пожалуйста, хрон.

— Хрен, что ли? — легкомысленно переспросила рассказчица.

У густо покрасневшей дамы восхищенно блеснули глаза, и она с явной завистью спросила:

— Вы это слово прямо так и произносите?

А что касается ревнителей чистоты российского слога, то сквозь их упреки проступает порой сокровенное их мировоззрение, и легкий пробегает у меня по коже холодок. Один такой ревнитель позвонил моей приятельнице и с возмущением сказал:

— Ты понимаешь, Губерман все называет своими именами, он запросто произносит названия мужских половых органов и даже не брезгует женскими!

Этот глагол — «брезгует» — настолько много говорит о ревнителе, что только жалость испытал я к искалеченному человеку.

Но коротко пора сказать о главном, для чего затеял я все окончание этой главы. Оттаявшие, ханжеской коры лишившиеся люди — несравненно лучше слушают стихи, гораздо тоньше реагируют на слово; ощутимо повисает в воздухе аура тесного взаимного общения, и через два часа работы не усталость, а подъем и силы чувствуешь. Как будто муза вольного дыхания, незримо в зале побывав, с тобою благодарно поделилась избытком собственной добычи.

Заголовок этот часто мелькал в разных газетах того канувшего времени, и даже рубрики такие заводились, чтобы непрерывно повествовать о всяческих ударниках, ревнителях и праведниках (с точки зрения властей, разумеется). Скучно было читать эти сусальные фальшаки, хотя порой среди муляжей попадались подлинные человеки. На тропу эту исхоженную стать пора и мне.

Хоть лично я к хорошим людям склонен был всю жизнь относить очень разных. И вне всякого сомнения — всех тех, кто как-то мне помог однажды жить. Оказав поддержку, проявив надежность, дав совет. Или на худой конец — одарив чуть новым ощущением того мира и времени, в котором довелось расти и прозябать.

Так не забуду вовек нашу соседку в том поселке возле Красноярска, где отбывал я ссылку после лагеря. Валя навещала нас часто и всегда притаскивала гостинцы. Там было принято (или с голодных лет повелось) нести в подарок банку помидоров, огурцов, грибов или капусты — разумеется, домашнего засола. И на пьянку дружескую с этим приходили, и как цветы на день рождения несли. А как-то Валя на закате забежала к нам с большой банкой грибов. Она обычно не рассиживалась, но с охотой выпивала рюмку-другую, что-нибудь неторопливо повествуя, сплетничая о соседях или расспрашивая нас о прелестях былой столичной жизни. А на этот раз ушла почти сейчас же, наотрез от угощения отказавшись.

И явилась рано утром, я был дома — значит, это было в выходной. Уже с порога весело-заботливо нас принялась она расспрашивать, как наше драгоценное здоровье, как мы спали и что слышно вообще. Я отвечал ей, мельком похвалив грибы. Мы в Сибири с Татой понемногу пили каждый вечер, так что в нашем доме правильную закусь оценить умели по заслугам.

— Вот и слава богу, — радостно сказала Валя. — Я теперь эти грибы тоже брать буду. А то насобирала как-то, почитай два года стоят, а все боялась дать своим попробовать, уж больно незнакомые какие-то грибы.

Я много больше с той поры стал в жизни понимать, и Вале по сию пору благодарен.

А в ранние года я даже стихи (чуть ли не басни) изредка пописывал о людях хороших:

Из этого высокого стиха легко понять, как неотступно интересовала меня всегда эта высокая тема. Отсюда и накопилось у меня столько историй.

Из них одна израильская — говорящая о некоем прекрасном человеке. Близкий друг мой в первый год приезда так однажды обнищал, что лихорадочно задумался, где можно срочно раздобыть какие-нибудь пусть не крупные, но быстрые деньги. И вспомнил о приятеле, который хоть немного, но устроить мог немедленно, притом не в долг, а насовсем. Приятель тот руководил лабораторией по искусственному оплодотворению молодых женщин, которым не удавалось забеременеть естественным путем. А потому там постоянно требовались доноры, готовые за пятьдесят (по-моему) долларов сдать порцию своего заветного мужского содержимого. И в рассуждении такого легкого и справедливого заработка друг мой побежал к своему приятелю. А тот ему прекрасные сказал слова:

— Ты вот что, на тебе пятьдесят долларов, катись отсюда с такой скоростью, чтоб я тебя не заметил. А прижмет — еще раз дам. И чтоб сюда не появлялся. Ты же с одного-единственного раза себе жизнь испортишь: ты с тех пор, как семя сдашь, едва заляжешь с бабой, сразу будешь думать только об одном: сейчас опять пропадут пятьдесят долларов!

Этого приятеля с уверенностью следует занести в хорошие люди. Как тех — я повторяю сознательно, — кто помогает нам ориентироваться в жизни.

А вот недавно, например, когда какие-то удачные концерты были, и записки, и цветы, и мог я невзначай вдруг о себе подумать с восхищением, подвернулась мне история, рассказанная тещей. Полагаю — неслучайно, ибо теща у меня — заведомо хороший человек.

Качалов, знаменитейший артист, ей это некогда рассказал по свежему впечатлению. Он как-то вышел из Дома творчества пройтись перед обедом по морозу. Шел, помахивая палкой, и неторопливо размышлял. О том, что жизнь прожил не зря, что чтец великий, что в театре всеми почитаем и артист народный, трижды высшей премии лауреат. А в это время вывернулась из-за угла худая пригородная лошадка, запряженная в телегу, испугалась палки у прохожего в руке и в сторону шатнулась боязливо. А возница ее чуть огрел кнутом для воспитания и с добродушием сказал:

— Ты что-то, пегая, состарилась, видать, от всякого говна шарахаешься.

Мне вовремя эта история пришлась, спасибо, теща, — даже если Вы придумали ее.

А люди, от короткого общения с которыми становится вдруг легче и светлее жить? Их было много на моем веку, а это, может быть, и есть тот самый фарт, о коем мы хлопочем, не осознавая, в чем он состоит.

Я ездил по Америке, усердно завывая свои стишки. День я проводил в самолете, после каждого концерта была недолгая пьянка в доме, где меня приютили, а наутро я уже опять торопился. Шла густая гастрольная рутина. В Балтиморе вдруг застал меня звонок с предложением выступить в Нью-Йорке (и не просто, а на Брайтон-Бич) в каком-то клубе имени Высоцкого. За честь почту! И возвратился я к столу. А мой приятель балтиморский сказал: