Игорь Губерман - Гарики из Атлантиды. Пожилые записки

— Давно я виноват перед тобой. Я как-то был на Брайтоне, а там один мужик содержал магазинчик, вся витрина у него была заклеена рекламой в стихах. И чисто для тебя были стихи, а я забыл сфотографировать. А после прогорел он и закрылся.

— Что-нибудь хоть помнишь? — огорченно спросил я.

Приятель помнил. С точки зрения русского языка стихи были великолепны:

Конечно, это мой клиент. Значения слова «пародия» автор явно не знал, но инстинктивно ощущал, что это нечто хорошее. Об остальных пластических достоинствах тут нечего и говорить, я только горестно зачмокал губами. Неужели больше ничего не осталось от безвестного самородка? Нет, приятель помнил еще один шедевр:

Имени автора вспомнить не удалось, но моя поездка в Нью-Йорк осветилась дивной надеждой разыскать этот сгоревший на торговле талант.

Стояла жуткая июньская жара, зал снят был на дневное время, и уже десяток приятелей заверили меня, что публики не будет вообще. Поскольку брайтонцы свою увесистую порцию высокого искусства получают вечером в двух ресторанах, где поют прекрасные певцы (под пение которых они пляшут), а днем они предпочитают море. Да еще в субботу… Наберешь в обрез на оплату зала и кассирши, лучше отмени, пока не поздно отказаться, вон уже какой ты нервный и усталый. Жадность, кстати, фраера сгубила, это тоже не забудь.

Все упреждения сливались в дружный и единогласный хор. Но я решил концерта не отменять. Надеялся, что кто-нибудь придет (о, самомнение заезжих гастролеров!), а у пришедших выспросить надеялся о канувшем владельце магазина.

Туда меня подвез приятель. Место разыскалось быстро, мы поднялись по темной грязной лестнице, оказавшись в грязном полутемном фойе. А в зале острый ощутил я стыд за имя Высоцкого, прилепленное к этой жалкой дискотеке. Болтались всюду вялые гирлянды разноцветных воздушных шаров, популярное и пошлое украшение, с неких пор вошедшее в моду. Прогноз приятелей сбывался: вяло и по-одному стекались пожилые, вялые евреи. Оставалось минут двадцать до начала, печаль моя была нисколько не светла.

— Так это вы здесь выступаете сегодня? — подошел ко мне сзади полный невысокий человек лет семидесяти. Жаль, что невозможно передать на бумаге тот густой украинско-еврейский акцент, делающий речь одессита насыщенной и обаятельной вне зависимости от содержания.

Я сдержанно кивнул.

— Это мой зал, — пояснил мне старик, и мы пожали друг другу руки, знакомясь. — Меня зовут Дима, я имею с зала только цурес.

— Я заплачу вам сразу после вечера, — заверил я его.

— Да, только цурес и расходы, — бодро повторил он. — А жена мне говорит: послушай, Дима, что ты держишь нам убыточное место? Я в ответ ей отвечаю: дура, где еще тебя будут слушать бесплатно? Она певица, — пояснил он.

— А вы? — спросил я из вежливости.

— Я бывший музыкант, — сказал старик. — Сейчас держу колбасную коптильню. Заходите как-нибудь, такой семипалатинской вы не найдете даже в Минске.

Я засмеялся географии его мышления.

— А с чем вы выступаете? — спросил Дима. — Тоже поете?

— Я читаю стихи, — с достоинством ответил я.

— И сами это пишете? — Он явно был интересант.

— И сам пишу, — в тоне своем я уловил обидчивую надменность.

— Я тоже их писал, — горестно поведал Дима. — Тут раньше у меня был магазин, так я писал рекламу на витрину.

Острое предчувствие фарта сделало мой голос вкрадчивым и нежным.

— Это ваши стихи, Дима? — И я прочел ему услышанное в Балтиморе.

Димино лицо расплылось в польщенной улыбке.

— Таки меня знают в Израиле? — спросил он.

Я не мог не кивнуть.

— Это друзья, — сказал старик растроганно. — Я им за столом читаю, а они мне говорят: на тебе, Дима, десять долларов, спиши слова. Хотите, я вам почитаю?

— Очень хочу, — искренне ответил я. До начала оставалось минут десять. Как коммерческое мероприятие концерт уже провалился. Дима принялся вполголоса читать свои другие рекламы, и мне делалось все грустнее и скучнее: мой приятель явно запомнил две лучшие. А в остальных уже не было той чистой свежести примитива, любимого мной в стихах и в живописи. Пора было идти в зал.

— Вы так хорошо слушаете, — благодарно сказал Дима. — Я прочитаю вам поэму про любовь.

— Уже нет времени, — испуганно ответил я.

— Я только самое начало, — настойчиво сказал Дима. — Самое начало.

Я застыл покорно, злясь на докучливого старика, на разочарование свое, на день, который не удался. И услыхал две гениальные строки:

— Это изумительно! — закричал я. — Но, Дима, мне пора!

И опрометью кинулся в зал. На душе у меня было радостно, светло и благоуханно. Горстка слушателей реагировала сонно, искоса я взглядывал на Диму, он ни разу не улыбнулся. Вылезла какая-то девица сильно средних лет, настырно умоляя, чтобы дали ей прочесть стихи, мне посвященные. Я вежливо посторонился, выдавив приветливое что-то, она жарко прочитала сумеречный женский бред (я ей приснился), зрители смущенно похлопали. Я продолжал, пустившись во все тяжкие и педалируя смешные места, уж очень мне хотелось, чтобы Дима улыбнулся. Но все усилия были напрасны. Я обреченно объявил антракт. Он подошел ко мне, обнял за талию и с тем же выражением лица сказал негромко:

— Вы пишете в моем ключе!

Я засмеялся, это мне польстило.

— Нам бы надо вместе издать сборник, — сказал Дима.

— Это была бы дивная книга, — согласился я. — Мы отберем туда все про любовь.

И Дима замолчал, явно обдумывая финансовую сторону идеи. Подошел приятель и шепнул, что мы сразу уедем, ждал нас некий малосимпатичный человек, но я не мог от разговора с ним отказаться, только сразу и заранее расстроился. Второе отделение читал я по накату и автоматически, ибо вертелись мысли, очень уж далекие от стихов. А сбора явно не хватало, чтоб со всеми расплатиться, — ведь еще был устроитель вечера, отыскавший меня в Балтиморе, но не сумевший обеспечить публику.

Тут выступление закончилось, кто-то преподнес мне цветы, пошли какие-то пустые и обычные слова, я вытащил деньги из заднего кармана (выручку нечего было и считать) и подошел к Диме, чтобы наскоро поблагодарить и уплатить за зал.

— Сошел с ума, — сказал мне Дима царственно, — с коллег я не беру.

Это на Брайтон-Бич, где бог знает что случалось из-за десятки! Хриплый возглас изумления застрял в моем горле, и я стоял, упрямо и неловко тыча Диме приготовленные деньги.