Новый мир. № 7, 2000

Возьмите век Екатерины, когда был осуществлен уникальный по своей масштабности «бросок на Юг». Не просто от избытка сил или, скажем, от жадности и даже не только из геополитических соображений завладели русские обширными территориями Причерноморья (и уже нацелились на самый Константинополь), но во исполнение некоторого предназначения, некоторой миссии мирового характера. Версальский стиль жизни и поверхностное увлечение Вольтером не помешали «великой жене» с ее «орлами» чувствовать истинную глубину задач, ими себе поставленных: война с турками ведется «за христианство» (Потемкин) и за римскую идею. Ни то, ни другое не является русским по происхождению, но перенято у далеких заморских инициаторов, столетия назад покинувших историческую сцену. Державин и Петров с восторгом возвещали: дух ахеян, и римлян, и крестоносцев вошел в русских; и се: «Осклабясь, Пифагор дивится… / Что зрит он преселенье душ…» (Державин, «На приобретение Крыма»).

Чувство «всемирности» — вертикаль, восставленная из точки, догматически определенной христианством («несть ни эллина, ни иудея»), и пронизывавшая все русское общество, хотя на разных его уровнях это чувство, конечно, проявлялось по-разному. В наибольшей степени им обладала верхняя тысяча, о которой говорит Версилов у Достоевского, воплотившая собою «высший культурный тип», именно «тип всемирного боления за всех». Но это чувство общенациональное, и в нем состояла «сила духа русской народности» (тот же Достоевский в «Дневнике писателя»). Которую — что важно удостоверить — признавали за нею другие народности. Известный татарский публицист, идеолог тюрко-татарского возрождения Исмаил-бей Гаспринский писал в конце прошлого века: «…русский человек наиболее легко сходится и наилучше уживается с различными народностями, привлекая их простотой, отзывчивостью и врожденной человечностью…» (это, разумеется, из светлых сторон характера, которые, как и у любого другого народа, сосуществовали у русских с темными).

Советская власть «испортила песню»; хотя на первых порах тема «всемирности», в ее превращенной форме, зазвучала, казалось бы, с неслыханной ранее силой. Идея мировой революции вскружила многие русские головы, включая и те, что имели самое туманное представление о марксизме. Сейчас о советской эпохе судят по ее позднему периоду, оставившему после себя запомнившийся вкус уксуса; но ведь когда-то уксус был вином. Пусть даже изначально отравленным. Была искренняя вера в «интернационал». В Красной Армии даже изучали в обязательном порядке эсперанто (если не ошибаюсь, до 1924 года). Это надо представить: красноармейцы, разносящие по миру коммунистическую «правду» на языке доктора Заменгофа!

Не устояли перед этой верой и самосильные художники — от Хлебникова с его «зачеловеческими снами» о едином «Людостане» и о том, как «создать скрещиванием племен новую породу людей», до Платонова, наполнившего интернационалистскую схему живым чувством с явственными следами христианства. В первую очередь оно было обращено к Востоку: у русских людей с народами Востока — одна душа (джан), одно исстрадавшееся тело, и то, что нас объединило и повело «вперед», есть нечто простое, грубое, но «честное».

Все эти странности отмечены знаком исторической преходящести, а все-таки: знать, у бойкого народа они могли только родиться, в той земле, что ровнем-гладнем разметнулась на полсвета и в больших делах шутить не любит.

Оглушенные новизною победившей идеологии и, может быть, в еще большей мере эффективностью (и эффектностью) технических средств, поставленных ей служить, люди Востока сами потянулись навстречу внезапно «покрасневшим» урусам (особенно после того, как нарождающаяся национальная интеллигенция дореволюционной генерации была истреблена или вытеснена за рубеж). Поверили, что земля «начинается с Кремля», учили русский при свете каганца, пешком спускались с гор, чтобы получить образование и дальше двигаться «дорогами наук». Тянулись и посланцы из дальних стран колониального мира, чтобы поглядеть на «наши достижения», и увозили с собой чаще хорошие впечатления, чем дурные.

Нельзя отрицать, что кое-какие достижения, конкретно в части «дружбы народов», действительно имели место; беда их была в недостаточной основательности и потому эфемерности. Как быстро, по историческим меркам, все вышло дымом! Два поколения «нацменов» пели с русскими в унисон «Прощай, любимый город» и другие душевные песни, третье призадумалось и психологически ушло в сторонку, четвертое, дождавшись подходящего момента, резко порвало с советской мифологией и стало выстраивать свою собственную, пятое (ныне подрастающее) о советской мифологии уже ничего не знает и даже русским зачастую не владеет (так по крайней мере обстоит дело за границами России). Sic transit…

Такая скоротечность легко объяснима: химера коммунизма не могла долго скрывать, что она ничем другим, кроме как химерой, не является, реальности же, открывавшиеся глазу по мере того, как рассеивался морок, были весьма далеки от обещанного. «Союз равноправных республик» на поверку оказался «царством» номенклатуры, на уровне общесоюзных структур (исключая те из них, где принцип пропорционального представительства нацменьшинств оставался обязательным) — почти исключительно русской, психологически замкнутой на себя, не слишком явно, но вполне ощутимо националистической, использующей риторику коммунистического глобализма в своих, по сути — вульгарно империалистических, целях. Реакция со стороны «братских народов», равно как и «друзей» из третьего мира, не заставила себя долго ждать.

Для ностальгирующих по советским временам есть утешение, хотя бы и слабое: наблюдать, как другая, соперничающая, модель универсализма терпит неудачу, пусть только частичную. Я, разумеется, говорю об американской модели.

Так же, как и Россия, Соединенные Штаты изначально выделились на европейском фоне своей «всемирностью», явившейся результатом сложения христианства и просветительского универсализма, тоже, впрочем, выросшего из христианства (определенную роль в их становлении сыграла и римская идея, хотя и в преимущественно республиканском своем обличье). Как выразился один историк, американцы строили «город без стен, окруженный воротами, приглашающими человечество войти».

Оценим американский опыт в плане этнического сожительства: на первый взгляд результаты его впечатляющи. Особенно это относится к сожительству белых с неграми. Провидение столкнуло на американской почве две расы, максимально удаленные друг от друга в антропологическом и культурном отношении, — белую (представленную главным образом англосаксонской ветвью, изначально склонной к некоторому горделивому обособлению) и черную. Или, точнее, попустило одну из них помыкать другою. Чтобы осуществить идеалы либерализма, заявленные отцами основателями республики, «провести» их в поле расовых отношений, надо было преодолеть неимоверные трудности. Нет смысла говорить о них, ибо они у всех в памяти. Еще каких-то сорок лет назад в Южных Штатах за один только пристальный взгляд в направлении белой женщины негра могли лишить жизни. Кажется, что с тех пор прошла вечность. С внешней стороны достигнутый уровень расовой и этнической терпимости можно посчитать едва ли не образцовым для всех. В том числе и для нашей страны. Негритенок из кинофильма «Цирк», столь демонстративно возлюбленный вольно и широко зажившими советскими людьми, дотяни он до наших дней, гораздо комфортнее чувствовал бы себя на родине (даже на Юге, не говоря уж о Севере), чем в бывшей «Эсэсэсэрии».