Новый мир. № 7, 2000

Имея те грамоты на благородство — правду говоря, уже сильно пожелтевшие от времени, — какие мы продолжаем хранить, надо хотя бы попытаться им соответствовать.

К тому же пришло время для более равномерного наполнения понятия «всемирность». В прошлом веке, говоря «мир», думали о Европе и лишь «в придачу» к ней об Азии; лишь отдельные «прорывы» в азиатском направлении осуществлял русский ум (начиная, конечно, с Пушкина, особенно с его «Подражаний Корану»). Сейчас Азию надо знать, надо следить за ее превращениями. Ибо превращения эти очень серьезны и могут принести много неожиданного. «Хребты Гиндукуша, вершины Тибета, / Стена Куэнь-Луня дождались рассвета», только не того, о котором мечтали т.т. советские поэты. И вообще не того, что способен вызвать умиление. Просто есть утренняя полумгла, предваряющая наступление в тамошних краях неведомо какого дня. То, что вырисовывается при ее неверном свете, с точки зрения национальных интересов России суть разноликие угрозы или по меньшей мере вызовы, на которые надо суметь ответить.

И все же не в том состоит «всемирность», чтобы уметь отвечать на вызовы; скорее уж в том, чтобы самим их кому-то адресовать. Но лучше оставим эту, дуэльную как-никак, терминологию. «Всемирность» произрастает из чувства, что человечество — одна семья, что в корнях все связаны со всеми. Это чувство не следует сталкивать с национальным эгоизмом, как все естественное, имеющим право на существование. Такое столкновение может закончиться обоюдным уроном. «Квартирный вопрос», теперь уже в масштабе страны, может испортить наш народ (не потому, что становится тесно, — относительная теснота существует лишь в некоторых городах и регионах, в целом же по стране еще куда как свободно, — а потому, что число «гостей» может стать раздражающе большим в сравнении с числом хозяев), отчего пострадают в конечном счете даже эгоистические интересы. Национальная «квартира», какою мы ее имеем, нуждается в разумной защите. Со своей стороны, чувство «всемирности» не способно побороть национальный эгоизм, но ему должно быть место рядом с ним или, точнее, «над ним». Без этого чувства народ станет «темным гостем» на земле, а его культура сделается провинциальной — для русских угроза еще худшая, чем даже утрата южных областей.

В аспекте творчества «всемирность» ощущается как потребность, не имеющая и не желающая иметь какого-либо касательства к политическим вопросам. Об этом хорошо сказал Пастернак устами одного из персонажей «Доктора Живаго»: «Загадка жизни, загадка смерти, прелесть гения, прелесть обнажения, это пожалуйста, это мы понимали. А мелкие мировые дрязги вроде перекройки земного шара, это извините, увольте, это не по нашей части». Если этот долгий разговор в духе «русских мальчиков» (впрочем, и «девочек» тоже), ведущийся из недр по меньшей мере прошлого (через считанные месяцы скажем уже — позапрошлого) века, найдется кому продолжить, если удастся сохранить прежнюю глубину дыхания, тогда у нашей страны появится какое-то будущее и на земном шаре она выделится не только своими размерами.

А политика — гора, которая в этом случае сама придет «к Магомету».

1. Традиция у нас — жупел в квадрате. Свободомыслящая интеллигенция прозревает в ней тоталитаризм — излюбленного идола-врага, без борьбы с которым ей не хватает социальной идентичности. А охранители-патриоты помогают оппонентам в рекогносцировке: защищают традицию с людоедской агрессивностью. Вокруг традиции идет война мифов — респектабельно-маниакального и истерически-дремучего.

2. Выдающийся филолог и историк, один из последних учеников Гегеля Иоганн Густав Дройзен полагал, что «только музыка непосредственно выражает истину времени», тогда как все остальные свидетельства эпохи — результат толкований, автоматически притягиваемых словами к историческим фактам [12] Droysen J. G. Historik. 3. Aufl. Munchen, 1958, S. 96, 422. .

3. Музыку делают не только звуки, но и паузы. Существует закон значимого отсутствия.

Историческая память избирательна. Образ истории всегда ангажирован: сознательно исповедуемыми и бессознательно принятыми ценностями или же прагматически проталкиваемыми оценками [13] В таких почтенных проектах, как «Современная история» Евгения Киселева на НТВ, из-под аналитической респектабельности, случается, торчат конъюнктурные ориентиры. Например, фильм «Афганский капкан» смотрелся как метафора событий в Чечне — той их трактовки, которую телеканал формировал, когда работал на ослабление популярности В. В. Путина. . Они предшествуют отбору и истолкованию фактов [14] Зависимость от системы ценностей может проявляться и в равнодушии к прошлому (нелепо удивляться, когда современные студенты затрудняются сказать, что произошло в России в феврале 1917 года: поколение, настроенное на «живи настоящим!», мало интересуется тем, что было даже десять лет назад), и в том или ином расположении пустот в событийной сетке прошлого. В нашей сегодняшней картине истории, как ее показывают, например, многочисленные телепрограммы, «дыры» другие, чем в советскую эпоху, когда представления об истории формировал идеологический отдел ЦК. Главная лакуна нынешнего исторического сознания приходится на представление об истории как процессе. События и приметы времени свалены в кучу. Получается нечто вроде кунсткамеры: рядоположность всякой всячины, надерганной из разных лет. Напротив, в советском историческом сознании представление о процессе (которое задавалось учением о смене общественно-исторических формаций) имело преимущество перед конкретными фактами. Их можно было игнорировать или искажать в угоду телеологической поступи эпох по направлению к коммунизму. .

Художественное прошлое в нынешнем массовом сознании представлено еще более фрагментарно, чем политическая история. Что не удивительно, если сравнить эфирное время и газетные площади, уделяемые политике-экономике, с одной стороны, и культуре — с другой. Но и тот исторический образ искусства, который лепится профессионалами, дальше от полноты фактов, чем профессионально же очерчиваемая история государств.

Различия обусловлены характером материала. Если факты политической истории — вещь более или менее определенная (даже когда это «деза», используемая в информационной войне), то каждый факт истории художественной представляет собой множество с размытыми границами [15] Очевидно, что фактом истории искусства является художественное произведение. Но произведение не всегда представлено текстом. Оно может существовать и в бестекстовом виде, как в фольклорных словесности или музыке. В этом случае исследователю приходится реконструировать инвариант на материале целой культуры или даже нескольких культур (вспомним исследования В. Я. Проппа о структуре сказок). К художественно-историческим фактам принадлежат обстоятельства прихода (или неприхода) произведения к публике, включая такую реальность, как количество музеев, театров или концертных залов в определенных культурных центрах, а также другие коммуникативные каналы, связывающие произведение и аудиторию. Таким образом, история искусства вбирает в себя историю городов, социальных институтов, техники… . Область художественно-исторических фактов включает в себя всю «остальную» историю, в том числе и политическую (ср. современное продюсирование с использованием далеких от искусства манков, как-то: походы артистов в гости к президентам, приурочивание концертных программ к визитам зарубежных политических деятелей и т. п.).