Новый мир. № 7, 2000

Увы, в той модели межрасовых и межэтнических отношений, которая утвердилась в Америке, чересчур много стало формального. Принято «не замечать» чьего-либо цвета кожи, формы головы и т. д., но по-настоящему «не замечать» их можно только тогда, когда устанавливается душевный контакт. А вот этого, судя по всему, стало сильно не хватать. Недаром негры, противопоставляя себя белым, называют друг друга «братьями в душе», soul brothers. Белые с их точки зрения — unsoulful, «бездушны». То есть, может быть, не вообще бездушны, но там и тогда, где и когда они соприкасаются с черными.

Оттого в американских фильмах отношения между белыми и черными, вообще людьми иных рас, сплошь и рядом отдают некоторой фальшью: все делают вид, что «нет проблем» в этом смысле. Что на самом деле, конечно, не так. Гораздо убедительнее старые фильмы, времен борьбы за расовое равноправие, в которых показано, как белые и черные преодолевают взаимное отчуждение и становятся действительно близки.

Само отчуждение, к сожалению, неискоренимо. Разделение человечества на расы и этносы — следствие грехопадения первородителей; хотя есть в таком разделении и позитивный момент (ибо многозначен смысл грехопадения), который состоит в окачествовании человечества в его расово-этническом своеобразии. Так или иначе, внешние отличия, как, впрочем, и внутренние, генетически с ними связанные, всегда будут «мешать» в общении. И всегда придется их преодолевать, что требует определенной работы души. А безличная политкорректность — результат «овнешнения» изначального христианского пафоса, претворение его в стиль поведения, более свойственный последователям Понтия Пилата, чем последователям Христа.

Похоже, что неевропейские этносы, как в самих Соединенных Штатах, так и за их пределами, усматривают в таком стиле поведения некоторую слабину. Как бы поощряющую проявления агрессивности с их стороны. Особенно это относится к американским неграм, на которых в данном отношении равняются другие народы третьего мира. Но разве не сами белые провоцируют в них агрессивность? Разве не к тому они зовут людей с иным цветом кожи и иными чертами лица, чтобы поучаствовать в общей «ярмарке», разжигающей аппетиты и возбуждающей претензии без границ? Хотя у этих людей и возможности их удовлетворения в большинстве случаев заведомо меньшие (даже у тех, кто живет в Америке), и есть сильные сомнения в том, что «ярмарка» составляет основной смысл жизни.

Можно, кстати, найти немало общего в том, как эволюционировали две модели универсализма — русская и американская. Каждая из двух стран изначально заявила о себе как о «Новом Израиле», и каждая (Россия — в качестве СССР) в итоге скатилась к натуралистическому мессианству, откровенно безбожному в одном случае и градуально утрачивающему христианское содержание в другом. В обоих случаях одержала верх эвдемоническая идея (земного «счастья»), только у советских — нагая и обращенная в будущее, а у американцев — более прикровенная, но зато обращенная в настоящее. Кроме того, советские мыслили «счастье» в масштабе человеческих массивов (и поначалу даже подчеркивали незначительность человеческой «единицы», существующей в настоящем времени: так, в фильмах 20 — первой половины 30-х годов положительные герои, «строители будущего», часто выглядят какими-то обтерханными люмпенами), а у американцев в центре внимания остается отдельно взятый человек: каждый, будь он белым, черным, желтым, оливковым или бронзовым, обязан выглядеть как конфетка (даже в гробу).

Конечно, американская модель, в отличие от советской, несет в себе определенное позитивное содержание. Американский опыт демократии имеет мировую ценность; другое дело, что made in USA вряд ли стоит механически переносить в страны, культурно от них далекие.

Впрочем, нынешняя Америка, «С глухой негритянской синкопой / Мешая арийский пэон», сама являет странную картину в культурном отношении. И это тоже результат ее многоэтнического состава — только уже никем, кажется, не предвиденный. Белые европейского корня всегда полагали аксиоматичным, что они будут «гнуть» инородцев по тем лекалам, которые выбрали для себя; но вот наступил час, когда под напором извне они стали гнуться сами. Джаз, первоначально воспринятый как очередное развлечение, исподволь стал вырабатывать у них другое, «сорванное» дыхание, теплые пахучие ветры, дующие из южных морей, принесли незнаемую прежде истому и с нею другие чувствования, с собственной религиозно-культурной основой трудно совместимые. Причиною такой податливости, очевидно, стала их «безнадзорность» в культурном смысле (что, может быть, обусловлено изначальной пуританской недооценкой культуры как «фронта» человеческой деятельности). Культуре был предоставлен самотек; в результате мечта о всеобщем братстве все больше оборачивалась «упростительным смешением» по образцу портового кабака, да простится мне такое сравнение.

То, что называют мультикультурализмом, стало «педагогической и американской трагедией» (Ирвинг Кристол). Развязка должна наступить уже в следующем веке. Считают, что лет через двадцать — тридцать белые европейского корня станут в Америке меньшинством, то есть в этническом смысле она сделается страной третьего мира. Футурологи предсказывают почти неизбежные потрясения на этой почве. Хотя идея всесмешения закусила удила, расовое чувство (у белых) никуда не исчезло, оно только затаилось 1. И неизбежно скажется, если почувствует себя ущемленным. Sangre y verguenza, как сказал бы Лорка, «кровь и стыд» заговорят. Тем более, что растворенная в крови прапамять несет в себе и начатки культуры 2. Нельзя подвергать природу чрезмерному насилию. Надо быть выше ее, а это совсем другое дело.

Вот что отличало русскую верхнюю тысячу и чего не хватало и не хватает американцам — она могла сказать о себе: «Нам внятно все». Мне могут возразить, указав на Генри Джеймса, влюбленного в Европу, или на Генри Лонгфелло, зачарованного индейцами, или на кого-нибудь еще. Но это исключения, не колеблющие правила. Всем своим строем — снизу доверху — американская культура обращена на самое себя (и когда она впускает в себя нечто инородное, то делает это стихийно-бессознательно; так, «черная муза» проникла в американский дом через черный ход). Русские постоянно смотрели в сторону Запада со смешанным чувством, в котором была, между прочим, и зависть, и неуверенность в себе, но зато же и понимали его зачастую лучше его самого. Позиция американцев во многом противоположна. Своим поведением они как бы говорят другим: мы ушли в отрыв от всех вас, и что вы о нас думаете, не столь важно; важнее, что мы о вас думаем, но нам-то думать о вас особенно некогда. Даже пессимистический взгляд на будущее американской цивилизации может оставить незатронутым это чувство самодостаточности и некоторого самодовольства (пример — Марк Твен).