Тамара Катаева - Пушкин: Ревность

Да и просто убил — если кто не знает, он офицер и требование чести столь же необсуждаемо, как приказ командира. Об убивших воинах — особые молитвы, с них спросится не так, как с девки, дитя по беспробудности заспавшей, или с купецкого сына, зарезавшего крестного за часть наследства, долг закрыть. Мало ли историй, газеты полны. Да, да. Они, гвардейцы, — солдаты, защитники нравственных устоев нации. Убить бесчестящего — показать толпе, хоть будет доходить до нее кругами, отдаленно, искаженно, чем ближе, тем понятнее, — какой бывает честь в ее самом рафинированном, беспримесном, эталонном виде. Гвардейцы обязаны это знать и каждую минуту своей служебной или партикулярной жизни это блюсти. Молитесь за Дантеса!

Но только как за солдата этой войны. Не лезьте к нему в душу, не описывайте как бы невзначай просто такого веселого парня, и дуэлянта, и волокиту, и отца — чтобы повергнуть громом своих читателей, открыв, что это-то и был диавол в виде барона Жоржа Геккерна-младшего. Чем ближе вы хотите рассмотреть Дантеса как человека, как творение Божье, не дальше, может, и других ушедшаго в своих пороках, — оборотитесь-ка — тем дальше от вашего зрения — вообще-то от вашего интереса — будет Пушкин. И нечего тут притворяться. Дантес был спокоен всю жизнь, никто не докучал ему праздным любопытством — из того круга, где имели б право задавать ему вопросы. Каждый, кто знал его имя, знал, что это был реальный человек, знал, где тот проживает свою безбедную, яркую, по собственному вкусу устроенную жизнь.

Раннее вдовство, развязавшее руки и давшее свободу, долгие 50 лет рядом с Геккерном — они не были случайными любовниками, они были близкими, нашедшими друг друга людьми, полный дом оставленных Катишь детей — бедная девочка, она за свое такое номинальное, такое поверхностное замужество заплатила по всем счетам — Дантесу ставят в вину — кто бы имел право! — что он упорно взыскивал с московского шурина обещанное приданое, — так он не мог его не требовать: как сказать, что женился из трусости? Нет — женился, как все, и молодая особа из хорошей фамилии, с бумажными фабриками — все так, как полагается. Прекрасная политическая карьера во Франции, в России они не догадываются, что это такое, достаток, чудесный эльзасский климат, чудная его прекрасная Франция, родина.

Кто мог знать все это про Дантеса? Только те, которые могли претендовать на его знакомство. Такие были сдержанны, осторожны, боялись показать варварское негодование и плебейское любопытство. Русские богаты. Отлично устроенная Европа ими используется, как на заказ устроенная в имении купальня, с рестораном с французским поваром и балованным крепостником насыпанными пейзажными затеями, регулярными парками и променадами. Жорж не собирался избегать главных дорожек с громкоголосными генералами.

Напротив — он у себя тоже преуспел, и он не растерял своего нескончаемого обаяния. Он возбуждал приезжих, к нему тянулись, с ним были сверхделикатны, он мог даже провоцировать — возраст, хотелось уже и поболтать, — но все проявляли ему положенный такт.

Кому интересен маленький человек — не должен смотреть в сторону Дантеса. В какой-то момент его непременно надо будет назвать по имени — и тогда его малость исчезнет, он станет той огромной силой, которая свернула — помните, ЗАКАТИЛОСЬ — нормальный, веселящий ход солнца. Не называйте его маленьким, прочитайте «Живый в помощи вышняго», не вспоминайте на ночь, не думайте, что он такой, как все.

МАСКА: Лев Толстой, титан мысли, писал сцену сватовства князя Курагина, Анатоля, к сестре Андрея Болконского, старой и духовно развитой девушке Марье. Марья смотрела на жениха — тот приехал будто бы мимоездом навестить их с отцом, — сам тоже с отцом, везомый отцом и полностью ему подчиненный — и в доме был семейный вечер, играли на фортепьянах, ужинали, вели разговоры деловые — старики о сватовстве — и светские — молодежь должна поддерживать видимость внешней непреднамеренности и естественности обычных контактов. Княжна Марья близорука, она волнуется. Она вообще-то даже не знает, на что надо смотреть, когда идут смотрины мужчины. Отец ей дал полную свободу. Она видит только «голову». Голова — это не лицо, это лоб — не завершающий рамку лица, освещающий светом большой гладкой поверхности глаза, не щека, обрамляющие породистый нос, не подбородок, поддерживающий говорящие милые, остроумные, чувствительные и умные речи губы.

Лоб жениха переходит в череп, поросший жесткими кудрями, теми, в которые она потом страстно вцепится всей рукой. Эти щеки — рядом с ушами, их свободно висящими мочками, голыми, бледными, мягкими, похожими на кончик ее собственного языка. Подбородок — ну да, там губы, на губы, как бы невинны ни были его речи, — она все-таки понимает, что нельзя смотреть, по крайней мере долго, по крайней мере так, что это было бы всем заметно. Там — все то, что еще серьезнее губ. Там — шея! Настоящая мужская шея с волосами и следами выбритых волосков, ходящий кадык, которого совсем нет у нее, — у него есть то, чего нет у нее и он может это ей дать, она будет этим распоряжаться, это будет ее полное право, она просто еще не знает, что она сделает с этим кадыком, — и поразительно, он не будет поднимать брови, как отец, когда она хочет, — это все разное, конечно, но все равно к отцу — это тоже любовь, но он не хочет проявления этой любви, только слов, всего лишь слов, она понимает, что они никогда не будут с ним одно, — и она любит его самой жгучей общечеловеческой любовью, отец — совершенно отдельный от нее человек, а вот с этим она будет — В ЕДИНУ ПЛОТЬ. Можно ли в это поверить, когда она играет ему на фортепьянах и видит его ГОЛОВУ?

Даже речи не может быть о том, чтобы она знала, что ЗА шеей, ниже, у него есть там плечи, грудь. Вы еще скажите — живот… Вы, конечно, не скажете ничего еще более отдаленного, — не уверена, что вы сами про это знаете, — но вот у нее все так может повернуться, что она, она, Марья скоро будет знать ВСЕ.

Она никогда не выпустит из рук этого жениха.

Всем известный портрет Дантеса кисти родственника Гончаровых графа Ксавье де Местра — разве это не портрет Анатоля Курагина? Разве кто-то в России представлял его по-другому? Этот Анатоль, хотящий погубить княжну Марью и погубивший Наташу Ростову, — разве это не связанный с двумя сестрами Натальей и Катериной Николаевными барон Жорж-Шарль? Наталью он хотел осчастливить счастьем минутного, но страстного наслаждения — высшей награды минуты, — а разве есть в жизни что-то другое, более важное или более высокое? — потому что, как мог, полюбил.

На Катишь велели жениться.

Голова Дантеса представлялась ей не только за фортепьянами. Анатолю Курагину недосуг было заботиться об истинной невинности Марьи Николаевны, Дантесу были б смешны такие иллюзии. Катишь, вероятно, изо всех сил держалась до венца — что-то ж и она должна была принести, пусть формально, не все ж из Дмитрия кровь пить, из разоренного бестолкового имения, не все ж Наташе красоту мерить: довольно или нет для домашнего придворного зала, не все ж Пушкину гордиться: я, мол, талантами своими могу претендовать на звание государственного мужа, заслуги мои стоят и чина, и ордена. Ис-то-ри-о-граф! Вот и получишь диплом историографа. Тетка Загряжская Наташе не жалела нарядов и бриллиантов — такие случаются старые девы, когда украшают уже чужое тело, как украшали бы свое, — это ж тоже отдельно от души: я ли — мое тело? Мое ли это — что у меня в ушах? Тереблю я подвеску на своей груди — не так ли на Наташиной поправляю? Модистки, кутюрье — они ведь так же, изо всех сил, со всем тщеславием и безревностью украшают чужие тела. И чуждые — кутюрье с холодностью, со многими знаниями просчитывает чуждую женскую красоту, это — высокое искусство, сердце его, жизнь его — у других. Екатерине Ивановне безразлична прелесть Наташи. Старухи, двор, небедные старички, собственная даже горничная — вот была ее публика, вот перед кем она хотела блистать. Все это все равно было Катиным приданым. Сама она — фортепьяно, рисунки, гончаровские мелкие, определенные, редко гармоничные — Наташе повезло — черты. Жизнь с замужней сестрою, непрерывно рожавшею, с мужем, всегда видящим брюхатую жену, вовлеченным в ее усилия по скорому восстановлению от родов, его ум, который соединял в единое его мужские разочарования с рожающей Натальей и их общие божественные отличия, которыми награждал их Господь при каждом новом рождении. Александр сбегал каждый раз из дому, как супруге разрешаться, — где-то закрывался, где-то в себе донашивал это событие. Такие девицы — Катя и — девицей была и Александрина, других званий у них не было — к мужу поступают, зная о семейной жизни все. Голову Анатоля Курагина они рассмотрели бы со всем тщанием — какое везение! Наш муж — не в пример краше щупленького, как обезьянка, с обезьянской черненькой головой прекрасного сказочника из детства! Дальше бы смотрели с жадностью — забылась и КРОТКАЯ княжна Марья, зажмурилась, отвела глаза, решилась: сейчас или никогда решалась ее судьба — старые возбужденные девушки Гончаровы были осведомленнее, знали, что получают, в деталях, не становились циничными, чтобы не расплескать того, что шло в руки и с большим удовольствием используется, если — по невинности. Анатоль Курагин любил petites filles, Катрин — это было единственное, в чем ей повезло, — тоже бы хотела, чтобы Дантес позволил ей быть некоторое время невинной, сколь мало они бы с ним ни вкладывали в это слово. Решал, с одной стороны, конечно, он — но ведь она знала, что за ее свадьбой что-то стоит. Наверное, какие-то собственные, непостижимые — было ясно, что им всем троим нечего было и пытаться постигнуть Пушкина, уж она бы точно сломала себе голову, пытаясь проследить за логикой не только его противоречивых, но как-то объясняемых поступков, — но внутренним, совершенно внечеловеческим ходом душевных движений и резонов.