Тамара Катаева - Пушкин: Ревность

НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА: Ревность к Кате. Считать деньги в чужом кармане, считать чужие победы в сердцах. Я — жена Пушкина, мне будут завидовать только через сто лет, сегодня мой возлюбленный — как мне назвать его иначе? — сделал предложение моей сестре. Никто не усмехнулся, мне позавидовали еще больше — ведь он женится, чтобы Пушкин меня не терзал, он любит меня настолько, что не сомневается в моих смехотворных, как на нынешний век, представлениях о супружеском долге — право, я живу на несколько веков вспять, я была бы побита камнями в своей гостиной, но я тверда была и сама, я до карикатуры похожа на онегинскую Татьяну — у той не было такого успеха, как у меня, она не была взвинчена этим постоянным светским соревнованием — Александр нарисовал нам ее всегда замкнутой, флегматичной, всегда с тайной, не выдаваемой никому. Пишущей письма, но не стреляющей глазками. Чернильная девочка. Она не заводила сама себя, скача на лошади на дачах неподалеку от казарм, мои чувства не были бумажными, я все эти годы столько работала физически. Все проживала своим телом — пять беременностей и четверо родов, когда спина лошади слита с твоими плотно сжатыми ногами, когда тебя простреливает до носков от напряжения, когда еще полный живот — уже без ребенка, но полный этих не улегшихся складок и закромов — туго затянут, тебе гораздо труднее дышать, чем скачущим рядом сестрам, — но низ живота уже так же пуст, легок, как и у них, то же солнце, тот же ветер, тот же морской вымоченный воздух острова… Ах. Татьяна видела одного Онегина — он ведь только один не хотел ни с кем знакомиться из деревенских соседей? — я видела разных гордецов, я видела царя, Жоржа я выбирала долго. Но был все тот же литературный долг. Женщина — сосуд греха. Самая добродетельная жена грешна уж тем, что знает два закона, и тот, который ей преподал муж, перечеркивает Божий, и она никогда не оправдается. Я что-то нарушила, понравившись Дантесу, но мой долг был сильнее меня. Другое дело, что эта непреступаемость лежащей меж нами преграды давала нам сладость совершающегося — ведь это было, это возникло и долго продолжалось — греха, сладость совершенно особую, непохожую на наслаждения каких бы то ни было утонченнейших утех. Утонченность стремится к чему? К несуществованию. Между нами ничего не было, не могло быть — от этого мы наслаждались друг другом еще больше. Жорж воистину был сладострастием — он захотел поставить меж нами еще и Катю, что б не только я не могла загородиться от него Пушкиным и Катей, но и Катею же он. Наверное, и мужская неприступность придает бесконечности несуществующего еще что-то.

В общем, оставалось только иметь время.

НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА: Живя в свете, избежать этого невозможно. Пушкин ловил на меня живцом, для чего еще можно разыгрывать в свете карту жены? Провокация, искушение. Враг рода человеческого называется Искуситель. Он не сделал ничего более страшного — он не убил, не изнасиловал, не ограбил, не обманул. Он не обманом дал праматери яблоко, не силой, он не одолел ее мужа. Он всего лишь искусил ее, он дал ей соблазн. Пушкин не застрелил Дантеса, овдовил меня и осиротил детей — и сделал грех, равный диавольскому. Искушение — праоснова греха. Только после него стали убивать и обманывать. До этого были чисты как дети. Всего-то покушали яблочко, попробовали — может, только и надкусили, не объелись же яблок — и лежали. И я — что я сделала? Изменила ли мужу, опозорила ль его имя, предала ль детей? Ну посмотрела, послушала — а какие картины нам рисуют художники: Ева прекрасная, как день, невинна, как младенец голенький в ванночке, лукавый рядом стоит — она и смотрит, слушает. Женясь, Пушкин не сказал — вот моя жена, моя Ева, нам никто не нужен, нам будет рай там, где мы двое. Ничего подобного! Он захотел со мною — где двое, там лукавый промеж нас, — сделать подобие света, общества. До сих пор он был один — друзья не были с ним неразрывны, как жена — со мной он выходил в свет силой, армией. Ведь не закрылись в деревне. Он не достал своих черновиков и не стал плакать и работать над ними — нет, он снял дачу в Царском, мы стали гулять по дорожкам — авось, встретит нас царь. Ревнивее всего он относился к моей красоте, к моим нарядам — будет ли трофей в цену затраченного? Все писали и писали, говорили и говорила все о моих успехах да о том, какая блестящая будущность нас ждет. Блистать в свете и быть отрешенной от него невозможно. Показал мне его прелесть, соблазнил, искусил — Пушкин. Какой шум, какой взрыв негодования, как дали ему придворное звание: Наталья Николаевна будет танцевать в Аничковом дворце! Разве не для того он селил ее на Каменном острову, в доме Баташова, на Дворцовой набережной? Ни одной зимы в деревне, ни одного лета на воле! Жена мужу угождает. Я не только добросовестно веселилась, но и пересказывала ему то, что он не видел. Я рассказала ему, как Идалия пригласила к себе в гости, как и что нашептывал господин Геккерн — он и не шептал, но кто будет по-другому пересказывать, когда того поставили по другую сторону барьера. Он был труслив, боязлив, смертельные дуэли представлялись ему чем-то ужасным — маленькими, с минимальной численностью армий войнами. Ему бы понравилось, если б Жорж подрался на каких-то более спортивных уcловиях… Но я здесь — я не была после Пушкина невинна, — но была невиновна, я делала все, что приказывал он. Нравилось ли мне? У жены мало свобод. В публичном доме девки сидят и пастилу и конфеты едят, пьют сладкое вино. Понравилось бы и вам. Я очень веселилась.

НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА: Пока мы были счастливы — не вместе, — мы могли придумывать разные теории нашего чувства и предполагать его развитие любым, на какое хватало энтузиазма минуты, образом. Мы вовсе не должны были напускать на себя философский вид и говорить, что скоро все утечет. Было ясно и без того, что любой шаг, любое движение в наших личных, разрозненных жизнях неминуемо поведет нас друг от друга. Это единственное, в чем мы могли упрекнуть один другого, — ведь кто-то будет первым. Это охлаждало, как совершившаяся измена. Он придумал Катю. Поразительно, как желание сентиментальной сказки сильнее даже такого легкого и полезного для здоровья занятия — злословия. Никому даже в голову не пришел истинный мотив женитьбы, и все видели подвиг высокого самоотвержения во славу любимой женщины. Наверное, потребовало бы слишком сильной перетряски подозрение Жоржа в трусости или даже просто в слишком разветвленной интриге — но надо мной никто не посмеялся. Ахнули и посчитали меня Клеопатрой. Мне слишком жалко было расставаться со своей игрушкой, все было так сладко и бесконечно, он подтверждал, что новое положение придаст нашему остроту, и все, принимаемое Пушкиным слишком серьезно, покатилось вместе с зимой дальше.