Синтия Роджерсон - Я люблю тебя, прощай

Коммунальный совет, состоящий главным образом из жителей улиц Камден и Ливера, распорядился украсить рождественскую елку гирляндами из лампочек. Елку подарил округ, и она стоит сбоку от автомобильной парковки, напротив пивной. В городке нет площади, но они как-то обходятся. «Пять, четыре, три, два, один!» — елочные огни, конечно, не загораются, но даже самые маленькие эвантонцы стоически терпят, пока кто-то из взрослых (какой-то горец) возится с генератором, а ветер хлещет дождем покрасневшие мордашки. Лампочки наконец вспыхивают, и елка — мгновение назад такая нескладная, такая кривобокая — преображается.

17.30. Солнце зашло час назад.

И что хуже всего — повсюду Рождество. И Санта-Клаусы. Ветки падуба и колокольчики висят на проводах между фонарными столбами. И эти песни, без перерыва во всех магазинах и по радио. А где снег? Нет снега! Сэм тоже думает, что это погано. Ему тоже хочется снега. Мы сидим у меня в фургоне, дождь осточертел. Сэм теперь часто ко мне забегает, почти каждый день после школы. Ненадолго, на полчасика. Мы уже не стесняемся друг друга — пукаем, рыгаем; это значит — мы добрые приятели. Говорим все о дожде, потому что он льет без передыху.

— У меня новый сноуборд, а катался я всего два раза. А все из-за этого сучьего дождя!

— Пожалуйста, Сэм, этот дождь, конечно, нехорошо, но он — не собачьей девочки дождь. И не скверной женщины тоже. Просто дождь, и все.

— Чего? Все, что меня уже достало, — все сучье.

— Ладно, спасибо, — говорю я, потому что мне все интересно. Сэм занятный, с ним говоришь не как с ребенком, скорее как со взрослым, который еще не выбился в люди. — Хочешь выучить еще какие-то польские слова, Сэм?

— Валяй, сучек.

— Я не сучек, Сэм. Я твой друг.

— Конечно, Мацек. Это я по-дружески. Для смеха.

— Я твой сучий друг?

— Перебор, Мацек. Это перебор.

Наверное, я никогда не выучу английский.

У нас в Польше снег уже целый месяц. Вчера я звонил тетке, она говорит, у них все белое, красивое. Говорит, уже приготовила для меня комнату, с новым пуховым одеялом и такими же шторами. А на Рождество соберется вся семья. Она говорит, мое место дома.

— Когда ты вернешься домой насовсем?

— Не знаю, но на Рождество мы с тобой увидимся. Приеду на несколько недель.

— Тебе следует быть здесь, а не в Шотландии, Мацек. Не стоило уезжать из-за Марьи.

— Откуда ты знаешь, из-за чего я уехал?

— Все знают, Мацек. Что, думаешь, по твоим глазам не было видно?

— Мне нравится Шотландия. Здесь хорошо.

— Возвращайся домой, Мацек. У нас тоже хорошо. Дома всегда лучше.

День длится всего несколько часов, и снова темень. И холод. Холод у меня в крови. Вы, конечно, сами знаете, что бывает, когда вам становится холодно в этом мире, когда вы не понимаете, где ваш дом, а ваша любимая женщина замужем?

Кто-то подходит к вам и говорит гадости прямо в лицо.

Да.

Вечером, когда Сэм ушел, я сидел в пабе у огня и пил пиво. И услыхал его слова. Имени не знаю, но он здесь всегда. Ему не было видно моего лица — шляпа мешала. Слышу, он говорит своим приятелям: «Они, мать их, позанимали все рабочие места, а деньги отсылают домой, в свои говенные страны. Говорю вам, нас стригут как овец! Если так дальше пойдет, Шотландии кранты. Они ж, мать их, теперь повсюду».

Тогда кто-то из его приятелей рассказал про ресторан, а официантка там — полька, и она не понимает, чего он просит. Приносит ему не ту еду, не то питье. Дает не ту сдачу. А его собственная жена не может устроиться в этот ресторан на работу. И они все принялись по-дурацки качать головами и возмущаться дурацкими голосами: «Да. Неправильно. Совсем, мать их, неправильно».

И я ушел домой, потому что все понял. Понял, про что они говорят. Я уже был почти на стоянке для фургонов, как вдруг слышу шаги, и этот мужик обгоняет меня и говорит на ходу:

— Гребаный поляк. Вали, паскуда, домой.

И все. Но сердце у меня колотится так быстро, и я слышу свой голос:

— Нет! Сам вали! Ты дурацкий… дурацкий паскуда!

Мужик оборачивается, а я думаю: oh kurwa! Что я ору?

Он полез за чем-то в карман, и я чуть не надул в штаны. Я слабый человек, у меня почти никаких мускулов нет, поглядите! Но я распрямился во весь рост и как заору: « Kurwa mac! »

Так у нас говорят «да пошел ты», очень грубо. А я это сказал как сердитая собака, горлом. Не думал, что могу так. Но оно сработало. Мужик плюнул в мою сторону и ушел, очень быстро.

Давай, паскуда, беги. Я лев!

Как темно вокруг, но я уже дома. Нет, не дома. Это не дом.

Хочу отрезать хлеба, а он заплесневел. Ставлю на огонь чайник, а чайные пакетики кончились. И дождь, пока меня не было, нашел дырку в крыше, и теперь у меня сырая кровать. Даже дождь сегодня воняет. Как старики, которые у нас дома целыми днями сидят в парке. Я вытаскиваю все из карманов и не могу найти кошелька.

Вот что бывает, когда вместо снега идет дождь, а ты любишь Белоснежку, но у нее есть муж.

На следующий день у меня выходной и кошелек отыскивается в другом кармане. Иду в лавку — купить что-то на завтрак. Бекон и яйца, упаковку французских рогаликов. И чувствую — она здесь, в лавке. Вот она, в очереди. Первый раз, после того как обнял ее. Она такая seksowny , что я про все забываю — про яйца, про бекон. Стою за ней с одними рогаликами в руках.

Но у нее такой неприветливый вид. И больной.

— Аня, вы здоровы?

— Здравствуйте, Мацек.

Мое имя у нее на устах! Просто называет меня по имени, а как будто признается мне в любви. Глупо. Знаю, что вы думаете. Давайте, давайте, смейтесь надо мной! Бедный, трогательный Мацек — как мало ему надо для счастья.

— Да, я здорова. А что, выгляжу больной? Время года такое. Хотя, пожалуй, вы правы. Мне немножко нездоровится. — Она отворачивается и тихонько, словно только самой себе, говорит: — Должно быть, я больна.

Я много раз думал о том, как мы обнялись. Много раз. Сказать, как это было? Я обнимаю ее, а она поначалу не шелохнется. Потом кладет руки вот сюда, мне на пояс, а голову склоняет сюда, ко мне на грудь. И чуть-чуть вздыхает, печально так. А потом — к этому я чаще всего возвращаюсь — она притягивает меня к себе. Я чуть в обморок не рухнул, сердце так и зашлось. Стою и думаю: теперь что? Поцелуй? Но прежде, чем я ее поцеловал, она отпустила руки и убежала. Без пиццы.

Теперь мы с ней в лавке. В очереди перед ней всего один человек, и он уже почти закончил. Времени совсем мало.

— Аня, где больно? В животе? В голове? Это грипп?

Она ничего не говорит, хотя смотрит прямо на меня. Смотрит и бледнеет.

— В животе, — говорит она. — Мне что-то дурно.

Теперь ее очередь, и Аня протягивает продавщице какой-то видеодиск, буханку хлеба и газету. Продавщица щелкает кассой, Аня рассчитывается. Думай, Мацек, живей думай, что сказать, чтобы задержать ее! Но она вдруг говорит: